Теория политического романтизма Карла Шмитта

Пархоменко Роман Николаевич доктор философских наук доцент кафедры философии и культурологии, Российский университет транспорта (МИИТ) 127994, Россия, г. Москва, ул. Образцова, д. 9, стр. 9 Parkhomenko Roman Nikolaevich Doctor of Philosophy Docent, the department of Philosophy and Culturology, Russian University of Transport 127994, Russia, g. Moscow, ul. Obraztsova, d. 9, str. 9 parkhomenkor@mail.ru Другие публикации этого автора

Карл Шмитт родился 11 июля 1888 г. в небольшом городке Плеттенберг в Германии в католической семье. В его семье проповедовались католические идеалы, так что некоторое время и сам Шмитт хотел стать священником. «Семья была мелкобуржуазной, но почтенной, отец Шмитта заведовал церковной кассой, так что ему была привычна, интимно близка не только догматическая и культовая, но и повседневная, рутинная сторона католицизма, который всегда оставался важнейшей частью его жизненного уклада» ^{[6, с. 278]}.

Некоторые исследователи склонны видеть истоки радикализма Шмитта именно в его принадлежности к католической религиозной конфессии, которая в то время в Германии была в меньшинстве и была вынуждена бороться за свое выживание. Однако, к примеру, П. Рахшмир полагает, что не стоит связывать мировоззренческое и политическое развитие Шмитта лишь с религиозным фактором, «поскольку такого рода радикализм не был присущ католической среде; источник его – в атмосфере всеобщего ожесточения, порожденного первой мировой войной и ее последствиями. На наш взгляд, влияние католицизма проявилось прежде всего в теологическом подходе Шмитта к сущностным проблемам политики» ^{[1, с. 237-238]}.

После своей учебы в гимназии, где он получил классическое образование, в 1907 г. Шмитт начинает изучение права, сначала в Берлине, а затем в Мюнхене и Страсбурге. Помимо права молодой Шмитт интересуется также философией и литературой. В 1910 г. в Страсбурге он защищает кандидатскую диссертацию, а в 1916 – уже докторскую диссертацию по теории государства и народного права. C 1919 г. Шмитт преподает в Высшей торговой школе в Мюнхене и после этого следует публикация: «Политический романтизм» (1919), «Диктатура» (1921), «Политическая теология» (1922), «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма» (1923), «Понятие политического» (1927), «Учение о конституции» (1928), «Гарант конституции» (1930), «Легитимность и легальность» (1932) – это список его основных работ из периода Веймарского времени.

После того, как Шмитт, после окончания университета, некоторое время работает на государственно службе, вскоре он понимает, что его призвание – это путь академической науки. Однако католические корни затрудняли его профессиональный рост. В период Веймарской республики политические взгляды Шмитта можно охарактеризовать как умеренный национализм. Эта «умеренность» проявлялась в том, что, в отличие от многих немецких интеллектуалов того времени, он не противопоставлял Германию как страну высокой духовной культуры бездуховному материалистическому Западу. Выше уже говорилось о различении, которое Т. Манн делал между культурой и цивилизацией. Шмитт же придерживался иной позиции, - для него Германия оставалась «интегральной частью западноевропейской цивилизации. Видимо, сказывалось то обстоятельство, что Шмитт ощущал себя «римлянином», сказывался и католический универсализм» ^{[1, с. 239]}.

В это время в поле его научных интересов попадают понятия «диктатуры», «суверенного решения», «отношения друг-враг» и др. Уже тогда Шмитт выступает апологетом сильного государства и остро критикует правительство и политику Веймарской республики. Критике подвергаются как парламентаризм и политический плюрализм «западного» толка, так и максимы либерального гражданского общества и государственный правовой позитивизм. В работе «Диктатура» (1921) уже видно будущее направление движения мысли Шмитта – здесь проявляется мыслитель, исследующий «собственную область политического, ставящий во главу угла проблему чрезвычайного положения, суверенного решения, хрупкости и ненадежности либеральной парламентской демократии» ^{[6, с. 286]}. Можно предположить, что радикальные события того смутного времени в Германии – социалистическая революция в Мюнхене в 1919 г., жестокая расправа над участниками этого выступления, гражданская война - и способствовали возникновению у Шмитта идеи о необходимости создания сильного авторитарного государства, способного стать гарантом социальной стабильности.

Другая работа Шмитта «Политическая теология», опубликованная сразу же после «Диктатуры», содержит в себе концептуальную идею о политике; в ней говорится о том, что политическая теология должна быть «метафизическим ядром» политики. В «Политической теологии» у Шмитта впервые появляется и обосновывается теория децесионизма [Decision (фр.) – решение] направленная на оправдание принятия самых радикальных решений в политике в исключительных ситуациях. Шмитт здесь противопоставляет децесионизм праву и нормативным актам законности в государстве.

С 1922 г. по 1928 г. Шмитт занимается научной и преподавательской работой в Бонне: «Самое плодотворное время наступает у Шмитта в Бонне, именно на работах этого периода основана по сию пору его мировая слава. Он получает призвание не только в профессиональной среде, но становится известным всей Германии публицистом. Ему удается нечто уникальное: соединение политической актуальности с философской и культур-критической проницательностью, юридической точности и эстетической выразительности» ^{[6, 287-288]}. В этот же период в своей работе «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма» Шмитт критикует две главные функции парламента как политического института – публичность и дискуссионность. Шмитт полагает, что публичные дискуссии уже давно утратили свою положительную конструктивную роль в поддержании порядка в обществе и превратились лишь в формальность, не приносящую никакого результата. Отсюда им делается вывод и о бессмысленности парламента как основного политического института современных западных обществ.

Рассматривая эти работы Шмитта можно сделать вывод о том, что сильной стороной его учений была критика существующих политических систем. Он критикует не только парламентаризм, но и – в еще большей степени – большевизм и диктатуру как форму политического правления. Вскоре Шмитт знакомится с работами испанского консервативного мыслителя Х. Доносо Котеса (1808-1853), разработавшим понятие децесионизма, понимаемого как стремление в достижении однозначных решений в политике, исключающих возможность дискуссии и плюрализма мнений. Для Шмитта в учении Котеса было важным то, что он «раскрыл проблематику буржуазной дискуссии до самого основания, определив буржуазию как «дискутирующий класс», и с огромной идейной мощью противопоставил силу решения попытке возвести государственное здание на базе дискуссии» ^{[16, с. 120]}. Из такого отрицательного отношения Шмитта к «буржуазным дискуссиям» как политическому методу упарвления государством и вырастает его знаменитая теория о «друзьях» и «врагах» в политике.

В своей статье «Понятие политического» (1927) Шмитт делает различение между «друзьями» и «врагами» главным критерием политического устройства общества. В этом же году выходит еще одна важная работа философа «Учение о конституции». Шмитт пытается вывести основы конституции не из правовых документов, а из желаний власть предержащих политиков. Поэтому совершенно неудивительно, что подобное обоснование легитимности политической власти в обществе и привлекло внимание крупных немецких политиков фашистского толка к его фигуре, которые и пригласили его поработать в качестве советника по конституционным вопросам в правительстве.

Поэтому, начиная с 1930 г. Шмитт участвует в работе канцлерства Г. Брюнинга. Вплоть до прихода к власти Гитлера, немецкие государственные чиновники делали поправки в законодательстве «на основе статьи 48 Веймарской конституции, так как не располагали парламентским большинством. Их участь полностью зависела от воли рейхспрезидента, который кончил тем, что 30 января 1933 г. поручил сформировать правительство Гитлеру, тоже не располагая большинством» ^{[1, с. 248]}.

Необходимо заметить, что Шмитт выступал против экстремизма в политике, он призывал как к ограничению нацизма, так и коммунизма. Поэтому после прихода нацистов к власти ему пришлось вести себя очень осторожно, а в мае 1933 он вступает в нацистскую партию и получает должность прусского государственного советника. Также Шмитт активно работает в недавно созданной Академии германского права и возглавляет группу преподавателей Национал-социалистического союза германских юристов.

Сегодня, конечно, легко оценивать лояльность подобного рода к нацистскому режиму резко отрицательно. Однако, Шмитт был далеко не одинок в своих симпатиях к нацизму – здесь уместно вспомнить жизненный путь другого классика современной немецкой философии Мартина Хайдеггера. Хайдеггер так же приветствовал нацистский режим и речь при этом шла, прежде всего, о получении желанных высоких постов в немецкой академической среде – профессуры или же ректорства. Так что такая «политическая гибкость» была вызвана отнюдь не искренним одобрением нацистской идеологии, а банальным прагматическим интересом. В то время как одни великие немецкие философы, такие как, например, Эрнст Кассирер, вынуждены были покидать Германию в силу своей национальности, их коллеги, продемонстрировавшие лояльность к режиму, занимали их высокие посты…

Однако отличительной чертой биографии Шмитта стало то, что он не только продемонстрировал лояльность к нацистскому режиму, но и активно защищал его действия и идеологию. Так, он пытался оправдать расправу Гитлера над своими противниками 30 июня 1934 г., вошедшую в историю под названием «путча Рема». 15-го августа 1934 г. в газете Deutsch Juristen-Zeitung Шмитт публикует статью «Фюрер защищает право», где он говорит о полной легитимности акции Гитлера по убийству своих противников. В это же время Шмитт пишет и две большие теоретические работы: «Государство, движение, народ» (1933) и «О трех видах правового мышления» (1934).

Такое рвение Шмитта не осталось без внимания его коллег, завидовавших его резкому карьерному росту при нацистском режиме. В результате их интриг у Шмитта возникли проблемы в сотрудничестве с СС и ему пришлось полностью отказаться от активной политической деятельности. С конца 1936 он работает, в основном, на кафедре права Берлинского университета. В 1938 г. Шмитт публикует книгу «Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса» и занимается вопросами международного права. Однако несмотря на то, что Шмитт становится сдержаннее по отношению к наци, он сохраняет все же полную лояльность по отношению к режиму. А. Филиппов отмечает в этой связи: «отныне Шмитт посвящает все больше внимания философской и исторической проблематике [… а] 1945 год он встречает как вполне академический ученый» ^{[6, с. 309]}.

После этого Шмитт был сначала арестован советскими властями; затем американцы продержали его в заключении более года. В ходе Нюрнбергского процесса Шмитт, хотя и говорил необходимости осуждения нацистского режима, но самого себя он оправдывал тем, что подчеркивал чисто академический характер своих работ. В результате Нюрнбергского процесса ответственность Шмитта была признана моральной, «его публикации и деятельность попадали под установления Нюрнбергского трибунала. Он не был осужден, но и не был оправдан» ^{[1, с. 253]}. В 1947 г. Шмитт был освобожден и был вынужден вернуться в родной Плеттенберг. После войны Шмитт остался практически без средств к существованию, места профессора он тоже долго не мог найти. «Сорок лет он оставался «частным ученым» (Privatgelehrter), как это называют в Германии, на родине, в крошечном городке Плеттенберге, лишь незадолго до кончины Шмитта отметившим его девяностолетие 'почетным золотым кольцом'» ^{[2, с. 35]}.

Однако, со временем, постепенно снова начинают издаваться книги Шмитта и у него появляются ученики. К круглым датам Шмитта – к его 70-ти, 80-ти и 90-летию публикуются юбилейные сборники его работ. Таким образом, Шмитту удалось вернуть себе мировое призвание своих академических заслуг, хотя темные страницы нацистского прошлого, по прежнему, не давали ему покоя. «Много раз за эти годы Шмитт возвращается к роковым тридцатым годам. Он оправдывается и доказывает. И, подобно Хайдеггеру, не раскаивается ни в чем» ^{[6, с. 313]}. В последний раз Шмитт издает свою небольшую работу в 1978 г., а умирает он 7 апреля 1985 г. в Плеттенберге.

Карл Шмитт (1888-1985), более известный сегодня в России как теоретик государства и сторонник авторитарных методов в государственной политике, в своих ранних работах весьма основательно занимался исследованием течения романтизма в немецкой духовной жизни. И хотя интерес Шмитта в большей степени всегда склонялся в сторону политики и политической теории, такому мощному движению в Германии как романтизм он пытался дать соответствующее психологическое обоснование, а также выяснить теоретический потенциал и практические последствия, вытекающие из этого понятия.

Одна из ранних работ Шмитта - «Политический романтизм» - впервые опубликованная в 1919 г., и с тех пор множество раз переизданная, полностью посвящена детальному рассмотрению понятия романтизма. В самом начале этого исследования Шмитт подчеркивает, что понятие романтизма возникло из смешения романских и германских народов в эпоху средневековья. Именно тогда немцы начали идентифицировать понятие романтизма с собственной нацией, а французы отклонять это понятие как чисто «немецкое». По мнению философа, романтизм соединяет в себе, с одной стороны, новую жизнь и истинную поэзию, а с другой – являет собой невероятную чувствительность и варварскую неспособность к восприятию формы. Романтизм становится противоположностью классицизму, а религия, мистика, иррационализм, немецкий пиетизм отныне безоговорочно причисляются к романтизму.

В своем рассмотрении романтизма Шмитт во многом ссылается на испанского консервативного мыслителя Х. Доносо Кортеса (1808-1853), различавшего течения классицизма и романтизма и оценивавшего романтизм как революционное движение духовной и интеллектуальной элиты общества против устаревшего социального порядка. Поэтому противниками социальных революций романтизм часто приравнивался к анархии: «Так возникает [смысловой] ряд: реформация, революция и романтизм» ^{[11, с. 11]}.

Шмитт задается вопросом о том, почему же в Германии и Англии романтизм в первой трети XX в., зачастую ассоциируется как раз с консервативными идеями, направленными против революции. Он полагает, что для того, чтобы разобраться в понятии романтизма, недостаточно ограничиваться рассмотрением этого феномена лишь на политическом уровне – необходимо исследовать психологические основы понятия романтизма.

По мнению Шмитта, носителями движения романтизма в Западной Европе выступил новый класс буржуазии в XVIII веке, поэтому романтизм возникает поначалу как революционный протест против кастового дворянства и погрязшей в догматах церкви. Романтизм являет собой как бы «глоток нового воздуха» в спертой атмосфере традиционного общества. В новом буржуазном обществе возникает и новое романтическое искусство. Романтическое искусство выступает против аристократических форм и классической риторики как искусственных схем и ищет истинного и естественного в искусстве – вплоть до полного уничтожения любых форм. Романтизм означает полный разрыв со старым кастовым обществом и знаменует собой торжество норм и установок либеральной буржуазной демократии – так, как это было декларировано во времена Французской революции. Таким образом, на политическую арену в Европе выходит средний класс и интеллектуальная элита.

Для того, чтобы объяснить такой расцвет романтизма в XIX веке, Шмитт обращается к метафизическим и психологическим корням романтизма. По его мнению, романтизм лучше всего описывается с помощью термина occasio, его можно описать с помощью слов «повод», «возможность», а быть может, и «случайность». Романтизм есть субъективирующий окказионализм, поскольку для него существенным моментом является случайное отношение к миру, на место Бога в романтизме ставится романтический субъект, который из всего, что происходит творится «возможность». Вместо Бога в центр универсума в романтизме стоит «гениальное Я» человеческой личности. Романтизм отрицает каузальность мира и релятивизирует фантастическое, все внимание отныне концентрируется на опьянении жизнью, мечтах, приключениях, сказках и волшебных играх.

По мнению Шмитта, романтизм выступает как «молодежное» движение против всего косного и устаревшего, а также против рационализма эпохи Просвещения. Интересно, что критики идеологии романтизма видели в этом движении «монстра с тремя головами»: реформация, революция и романтизм ^{[11, с. 10]}. Причем романтизм добавляется к этому ряду во времена Реставрации – здесь Шмитт повторяет идеи Доноса Кортеса ^{[9, с. 5-41]}. В эпоху Реставрации прослеживалась особенно тесная связь между политическими, социальными и литературными движениями в Германии, а искусство являлось «необходимым» результатом социального, политического и религиозного состояния общества, - утверждает Кортес. Искусство не может и дальше работать с классическими формами, если все социальные институты и настроения в обществе в результате революции изменяются коренным образом. Для Кортеса романтизм во Франции, Италии и Испании представляет собой революционное движение против традиционных социальных отношений в государстве. Именно поэтому романтизм был заклеймен его противниками как анархическое движение.

Прослеживая развитие движения романтизма, Шмитт обращается к идеям Йозефа Надлера, который полагал, что романтизм является возрождением «здорового народного духа». Романтизм - это возврат к старогерманской культуре на географическом пространстве, где происходит вечная борьба между германскими и славянскими народами. Колониальный народ ищет исторического и духовного единения с собственными изначальными национальными традициями.

По мнению Шмитта, носителями идеологии романтизма был новый буржуазный класс, чье восхождение началось в XVIII столетии. Так, «в 1789 г. этот класс с революционным насилием достиг триумфа против монархии, наследственной аристократии и церкви; а в 1848 г. этот класс уже вынужден был защищать себя от революционного пролетариата и стоять на противоположной, по отношению к рабочим, стороне баррикад» ^{[11, с. 14]}. Шмитт солидарен с идеями Ипполита Тайне [Hippolyte Taine], который говорит об эпохе романтизма как возрождении демократии.

Сразу следует уточнить, что термин «демократия» понимается здесь не в современном смысле этого слова. Тайне имеет в виду демократию как господство нового среднего класса буржуазного западного общества. При этом либеральный гражданин буржуазного общества и близко не имел ничего общего с революционерами и революционным пролетариатом – в XIX в. либеральный гражданин находится в состоянии кризиса и пытается найти свой собственный путь в политике и государстве, избегая при этом экстремов устаревшей монархии и революционного пролетариата. Средний класс двигался в то время, скорее, в направлении бонапартизма и буржуазного королевского правления.

Поэтому, по мысли Тайне, носителями нового искусства и идеологии романтизма в Европе тогда выступали сильные и трудолюбивые граждане, чьи образование, интеллект и энергия противостояли декадансу аристократии. Эти граждане, с течением времени, однако, превратились в примитивных добытчиков денег и больших состояний так, что отныне их моральное и духовное ничтожество получило имя «буржуазии» и стало со временем ругательным словом. Именно поэтому, полагает Тайне, надежны, связанные с романтизмом, потерпели крах - попытки найти новые духовные формы не привели ни к какому значимому результату.

Шмитт согласен с последним выводом Тайне о том, что романтизм, несмотря на его попытки создать истинное, естественное и универсальное искусство, не принес с собой в сферу искусства чего-либо существенного и репрезентативного. Тем не менее, «экспансия эстетического» в романтизме привела к тому, что абсолютизация искусства и стремление к «универсальному» искусству изменили само общество. Отныне все сферы общества – духовная, религиозная, государственная – получили новый духовный центр, берущий свое начало в эстетическом. Поэтому происходит интересная метаморфоза: искусство получает статус абсолютного и одновременно становится проблематичным; искусство рассматривается отныне как абсолютное и лишается при этом своих строгих форм. «Новое искусство – это искусство без произведений, по меньшей мере без произведений в высоком стиле, это искусство без публичности и без репрезентации» ^{[11, с. 16-17]}.

Искусство превращается в критику искусства и в бесконечную дискуссию; оно только «кричит» о том, что находится в поиске Истинного и Естественного. Какой же социальный статус получает искусство в эпоху романтизма? Искусство пытается найти свое место между богемой и снобизмом и превращается в частное производство художников, ориентированное частные интересы потребителей искусства. Шмитт подчеркивает, что стремление к всеобщей эстетизации привело к тому, что на этом пути также и другие сферы духовной жизни человека стали областью частного, и, таким образом, были «приватизированы»: «Поскольку, если распадается иерархия духовных сфер, то все что угодно может стать центром духовной жизни. Но все духовное, также и само искусство, изменяется в своей сущности и становится даже фальшивым, если эстетическое начало абсолютизируется и становится центральным пунктом [человеческой жизни]» [там же]. Именно здесь Шмитт усматривает противоречивость романтизма.

Во время эпохи романтизма религиозные, моральные, политические и научные вопросы приобретают «фантастические одежды» и «странные краски», поскольку они рассматриваются романтиками, сознательно или же неосознанно, в качестве продуктивной силы искусства. Для романтиков религиозные, моральные, политические, и даже научные вопросы могут рассматриваться лишь через призму эстетического.

Шмитт также полагает, что важно задаться вопросом о том, почему романтизм имел такой головокружительный успех именно в XIX столетии? В разрешении этого вопроса нам должен помочь т.н. «метафизический метод» Шмитта, т.е. попытка выявить самые глубинные, вплоть до психологических, причины возникновения движения романтизма. Для начала Шмитт напоминает, как это уже было сказано выше, что возникновение романтизма связано с понятием occasio. Но понятие романтизма можно также описать и при помощи термина causa – причина, т.е. здесь важен момент привязки этого термина к определенным нормам. Поэтому идеология романтизма принципиально несовместима с порядком, причинностью и нормативными ограничениями.

Только там, где все возможное и случайное становится главным руководствующим принципом и возникают представления о превосходстве таких связей. Шмитт проводит параллель между окказионализмом и романтизмом: если в окказионализме Бог является последней и высшей инстанцией, а весь материальный мир является лишь поводом и проявлением всемогущества Бога, то в романтизме место божества занимает другой «равнозначный» фактор – государство, народ или даже отдельная личность. Поэтому Шмитт и говорит о романтизме как о «субъективирующем окказионализме» - это означает, что в романтизме «романтический субъект мира рассматривается как повод и способность его романтической продуктивности» ^{[11, с. 18]}.

И поскольку в центре мировосприятия в романтизме вместо Бога стоит гениальное «Я», то из-за этого полностью изменяется и мировосприятие. Отныне все случающиеся события и все следствия этих событий становятся лишь «поводом» для самовыражения гениального «Я», а отсюда с неизбежностью возникает спонтанный способ поведения личности и спонтанный способ рассмотрения мира – как раз в этом проявляется вся привлекательность романтизма как духовного течения. Романтизм позволяет в качестве рассмотрения какой-либо проблемы брать любой произвольный пункт в качестве исходного и далее трактовать эту проблему в соответствии с темпераментом конкретного романтика.

Такая «релятивизация» фантастического момента в мышлении выводит на авансцену мечты, приключения, сказки и волшебные игры. Из-за таких постоянно появляющихся новых данностей возникает и новый «окказиональный» мир – мир без субстанции и без функциональных связей, без четкого направления движения, ведомый лишь магической рукой случая - the magic hand of chance ^{[11, с. 20]}.

Рассматривая развитие течения романтизма в Европе, Шмитт говорит о том, что в Германии политический романтизм выступал как как следствие идей Реставрации, а во Франции романтизм был уже революционным принципом, руссоизмом. В Германии о романтизме как интеллектуальном движении начинают говорить с 1815 г., когда состояние политической несвободы в тогдашней Германии начинает занимать умы немецких интеллектуалов. В их поле зрения попадают такие понятия как толерантность, права человека, индивидуальные свободы. Тем не менее, немецкие интеллектуалы дистанцировались от радикализма идей Французской революции, от идей Руссо и от революции как политического метода в целом. Общим моментом течения романтизма в Германии и во Франции была трактовка индивидуальности, превозносившая ренессанс индивидуализма.

Такое различное понимание роли революционных идей в романтизме и делало возможным тот факт, что, к примеру, французский противник революций Э. Селлери [Ernest Seillière], выступавший против «романтического мистицизма», был полностью солидарен с немецким революционером Рюге [Ruge]. В Германии романтики часто превозноси-лись как создатели «исторически объективного» мышления, интересовав-шиеся исторической традицией и открывшие понятие «народ» как органическое и над-индивидуальное единство. Так, в работе Мейнеке «Генезис германского национального государства» романтики выступают носителями немецкого национального духа. В это время в Германии романтики начинают оцениваться как интеллектуалы, преодолевшие рационалистическое мировосприятие, как создатели нового исторического смысла, давшего новую жизнь всем историческим дисциплинам в Германии. С другой стороны, такое типично романтическое явление как «вечный разговор» и романтическая «общинность» часто рассматривались как преодоление замкнутости индивидуализма ^{[11, с. 32]}.

Шмитт отмечает, что положение вещей постепенно меняется – в конце XVIII столетия в Германии романтизм сближается с революционными идеями французского романтизма. Немецкий романтизм начала XIX в. представляет собой «эстетическую реакцию» на идеи рационализма, выраженные в литературной форме Гердером, Гаманом, Якоби, Гете. Так происходит отказ от традиционной метафизики и идеи трансцендентного Бога и возникает новая онтология, занимающаяся двумя главными субъектами – человечеством и историей. При этом человеческое общество обозначается как народ, общество, человечество и постоянно наделяется революционным потенциалом.

Во Франции, к примеру, всемогущество человечества было задекларировано в Contrat social. Теория общественного договора была полностью отброшена, а политика стала «религиозным инструментом», сделавшим предметом своего поклонения народ и нацию (Vaterland). Так возникает новый культ свободы, а революция становится делом нации. И если у Шеллинга сверхиндивидуальная реальность еще определяется на натурфилософский манер, то уже Гегель рассматривает реальность диалектически, народ в его учении рационализируется и превращается в государство, история становится историей мирового духа, а народный дух (Volkgeist) выступает инструментом мирового духа.

Тем не менее, замечает Шмитт, у народного духа остается свобода движений так, что гегельянство было направлено против реакционеров в революционном движении: в марксизме народ в понимании Гегеля был преобразован в пролетариат – носитель революционной идеологии ^{[11, с. 74-75]}.

В рамках романтизма развивается и новая теория государства – сначала у Шеллинга в «Системе трансцендентального идеализма» (1800) появляются идеи о праве как механизме, обосновывающем проявления свободной личности человека. Позднее государство, под влиянием идей Гегеля, начинает пониматься уже как организм – как «организм свободы». Постепенно государство начинает рассматриваться как нечто сущее – не как действующее или воздействующее начало и не как моральное начало, а как произведение искусства. В 1808-1809 гг. Адам Мюллер в своих лекциях о государстве говорит о том, что государство должно быть «тотальностью всех человеческих желаний», центром психической и духовной жизни каждого человека.

В этих воззрениях Шмитт усматривает «ядро» политического романтизма: государство является произведением искусства – делом рук романтической личности, постоянно творящей духовные объекты; государство превращается в повод для создания поэзии, прозы или же просто романтического настроения. Яркий пример такого «эстетически-сентиментального» понимания прусского государства можно найти у Новалиса и Адама Мюллера, написавших оду, посвященную машине и фабрике и объявившим Пруссию «истинным королевством» и «самой прекрасной, самой поэтической и самой естественной» формой государства. В данном случае мы имеем дело с проекцией романтического субъекта на область политического, мы видим некоего «свех-индивида», играющего со всевозможными противоположным понятиями – мужчина и женщина, дворянство и буржуазия, война и мир, права и обязанности, город и деревня – одним слово, речь идет о романтическом конструировании желанной реальности.

При этом термин «продуктивность», часто используемый Мюллером, нужно понимать в чисто эстетическом смысле. Государство было для Мюллера возлюбленной, софией, тем, что может быть превращено в любую сущность, и наоборот, любая сущность может быть выведена из государства. Государство – это состояние аффекта и в этом смысле – окказионального аффекта ^{[11, с. 128]}. Для рассмотрения темы данного исследования очень важен и тот факт, что романтики постоянно подчеркивали свою нелюбовь к юриспруденции – так, Новалис открыто утверждает, что его мысль совершенно чужда правовым идеям. А уже отсюда Шмитт делает важный вывод о полной несовместимости романтизма с моральными, правовыми и политическими максимами.

В романтизме на первое место ставится переживание и эстетическое восприятие субъекта, а понятийно-логические и моральные и нормативные элементы мировосприятия совершенно подавлены. Поэтому в романтизме полностью отсутствует даже малейший намек на понимание границ сферы воздействия со стороны государства, равно как и границ деятельности для отдельной человеческой личности. Поэтому, по остроумному замечанию Шмитта, романтический субъект занимается только самим собой, рациональному знанию эстетизирующее «Я» предпочитает астрологию, а сегодня – психоанализ ^{[11, с. 129]}. Аффекты и личные пристрастия у романтического субъекта являются главными движущими мотивами поведения.

Интересно, что другой известный немецкий философ Эрнст Кассирер (1874-1945) в своей работе «Миф о государстве», впервые опубликованную уже после его смерти в 1946 на английском языке, в главе «О технике политических мифов» также занимался исследованием психологических корней возникновения мифов в политике. Кассирер был убежден в том, что политические мифы и тоталитарные идеологии возникают в результате полной утраты рационального мировосприятия и оценки реальности. Во времена серьезных политических и экономических кризисов аффекты выступают на первый план и подавляют рациональное мышление – именно так возникает политическая мифология [См. подробнее: 10]. Шмитт дополняет точку зрения Кассирера и говорит и о том, что из аффектов в романтизме возникают самые значительные слова и картины.

В качестве важных вех в развитии романтизма для Шмитта выступают Французская революция, работы Фихте, Гете, Бурке, творчество Бетховена, Новалиса, Шлегеля, Адама Мюллера, а также личность Наполеона. Всем им была чужда приверженность к последовательному образу мысли, а также они страдали от моральной «беспомощности» - все это было следствием эстетической продуктивности романтиков.

«Политика для романтиков также чужда, как мораль или логика. Тем не менее, следует отличать случаи политического романтизма от другого типа – от романтических политиков. Человек, который сам не является романтиком, может быть мотивирован посредством романтических представлений и поставить свои силы, проистекающие из других источников, на службу романтизму» ^{[11, с. 151]}. Как пример романтического политика, но не политического романтика Шмитт приводит Дон Кихота. Дон Кихот был в состоянии видеть не только высокую гармонию, но и различать между справедливостью и несправедливостью и выступать на стороне обделенных – это как раз то качество, которым не обладают политические романтики. В XIX веке романтики благородного происхождения и были скорее романтическими политиками, а не политическими романтиками.

В качестве важнейшего противоречия политического романтизма Шмитт называет то, что романтики находятся в состоянии «органической пассивности» - это является следствием окказиональной структуры романтизма; романтики хотят быть продуктивными, но они не желают прилагать для этого усилия и становиться активными. Это и образует ядро политического романтизма - субъективирующий окказионализм не находит в себе силы, чтобы объективировать свою духовную сущность в теоретическом или же практически-вещественном дискурсе. Субъективи-рующая сущность романтизма вместо рациональных понятий и строгих философских систем создает некий вид лирических описаний своих внутренних переживаний, полностью совместимых с любым видом органической пассивности ^{[11, с. 165]}.

Те же романтики, которые не обладают ярко выраженной одаренностью в искусстве, пользуются наполовину лирическими, наполовину интеллектуализированными описаниями, возвышенными характеристиками, меткими фразами, намеками и сравнениями, часто хаотичными и спонтанными, не имеющими ничего общего с ответственностью за политические решения. В политическом романтизме проявление активности просто невозможно; вместо этого ведутся продолжительные дискуссии о войне и мире, национализме и интернационализме, империализме или же отказе от него. Ну а там, где появляется политическая активность, политический романтизм исчезает [там же].

Для политического романтизма совершенно все-равно - монархические или демократические, консервативные или религиозные идеи романтизировать – главное в романтизме это отказ от активного изменения реального мира, пассивность, которая как следствие ведет к тому, что романтизм сам становится средством, которое «неромантическая активность» начинает использовать в своих целях.

По верному замечанию Филиппова, Шмитт исследует романтизм «со стороны эстетической и политической. Он устанавливает, что своеволие романтического субъекта вовсе не обязательно должно принимать форму бунта. В политическом романтизме Шмитт усматривает способность к совмещению с самыми разными политическими состояниями – от революционных до консервативных и даже реакционных» ^{[7, с. 294-295]}. Однако, несмотря на свое субъективирующее превосходство, романтизм, в конечном итоге, остается лишь «приложением» к активным тенденциям своего времени и своего окружения.

Историческую заслугу Руссо Шмитт видит в том, что Руссо романтизировал понятия и аргументы XVIII столетия и его лиризм послужил для нужд революционного течения своего времени. Немецкий романтизм романтизировал сначала революцию, затем – господствующую реставрацию, а с 1830 г. романтизм снова стал революционным движением. Иронию и парадоксальность романтизма, по мнению Шмитта, состоит в том, что хотя в лирике, музыке и поэзии субъективирующий окказионализм романтизма и может претендовать на то, чтобы быть «островом свободного творчества», то в политике романтизм стоит на службе других, неромантических сил и превращается, таким образом, «в услужливое сопровождение чужой силы и чужого решения» ^{[11, с. 168]}.

В заключение хотелось бы заметить, что Шмитт хорошо показывает, к каким негативным последствиям могут привести психологические установки романтизма. Пассивность, склонность к аффектам и субъективирующим описаниям, устранение рационального элемента в мышлении – все это несет в себе опасность возникновения крупных тоталитарных режимов. Тем не менее интересен тот факт, что если мы посмотрим политическую философию Шмитта, его теорию политического как дихотомии «друг-враг» и его склонность к принятию однозначных решений в политике и к максимализму, то станет ясно, что и сам Шмитт, во многом, не избежал влияния традиций «политического» романтизма. Все это хорошо демонстрирует, что даже критики определенных течений в духовной истории человечества порой сами не способны дистанцироваться от психологических установок подобных течений.

С другой стороны, можно провести прямые параллели между историческими судьбами России и Германии в прошлом столетии, что, в свою очередь, говорит о склонности русского человека к идеализированию и романтизации повседневной реальности. Однако, это уже тема отдельного исследования.