Большевики и партийная этика: поведенческие нормы, социальный контроль и внутрипартийная повседневность (1920- е годы)

Переход из одного качественного состояния в другое, предполагает не только изменения в области экономики, политики, идеологии, но и в духовной сфере, изменение самого человека, его мировоззрения. При организации каждой общественной системы, происходит смена ценностей, норм и образцов поведения, которые становятся элементом идеологии, законами и предписаниями, обязательными для всех. Поэтому перед большевиками стояла задача создания « нового человека», который бы полностью отождествлял интересы государства со своими личными интересами. И начинать его создание необходимо было с членов партии, а затем распространить и на всех остальных граждан. В основе – формирование новых ценностных ориентиров, создание системы управления людьми. Духовная сфера большевиками не рассматривалась изолиро­вано от политики, для них она была лишь специфической областью клас­совой борьбы пролетариата за социализм. Поэтому борьба за новую, клас­совую нравственность преследовала, прежде всего, политическую цель: подготовить и заставить общество воспринять безоговорочно новые поли­тические реалии, новую политическую систему. Партийные нравы начала 20-х годов вобрали в себя характерные пороки общества в целом. Револю­ционная аксиология при внешне «благородных» целях (равенство, спра­ведливость) создавала благоприятную морально-психологическую обста­новку для разгула низменных страстей и инстинктов. Упала бытовая мо­раль, пьянство приобрело всероссийский размах, пышным цветом расцве­ли фрейдистские и педологические исследования, ведшие к половой рас­пущенности и половой преступности, возникла мания «омоложения орга­низма» и т. п. В обществе стал утверждаться взгляд на человека, как суще­ство механическое^{[1, с. 35-36]}. А. Коллонтай в своем произведении «Любовь пчел трудовых» утверждала, что в новом обществе стремление человека любить удовлетворить также легко, как выпить стакан воды.

Активная нравственная деградация партии началась в период граждан­ской войны, хотя некоторые пороки имели и более глубокие корни (с пьянством боролись еще в подполье). В годы войны у членов партии, осо­бенно в руководящем звене, зародилось и укрепилось чувство исключи­тельности и незаменимости и как следствие - вседозволенность, а у ос­новной массы населения, подвергавшейся насилию со всех сторон, в свою очередь, появляется комплекс подчиненности, безразличия, боязни пар­тийных функционеров. В такой социально-психологической обстановке, авторитет партии стремительно падал. Уже в начале 20-х годов в руково­дстве пришли к выводу, что необходимо пресечь вольности первых по­слереволюционных лет разработкой и внедрением в жизнь законов поведе­ния, включавших в себя совокупность запретов для членов партии во вне­дрении их в партийную среду и жесткое требование выполнения. Пока же таких норм не было. Бухарин писал: «Мы буржуазно-мещанскую мораль уничтожили, мы ее по косточкам разложили, она сгнила у нас под руками, но сказать, что мы уже построили собственные нормы поведения, такие, которые бы соответствовали нашим задачам, еще нельзя. Многие с презре­нием относятся к старой морали (и это хорошо), но своих норм еще не имеют, болтаются в каком-то безвоздушном пространстве без узды»^{[2, с. 384]}. Нуж­на была именно нравственная узда, которая сдерживала бы коммунистов в повседневном и служебном поведении, а в конечном итоге создавались не­обходимые духовные предпосылки, то есть совокупность норм поведения человека в новом обществе и лояльного его отношения к целям и ценно­стям, декларируемых властью.

Поначалу в партийной среде по вопросам морали, необходимости раз­работки какой-либо специальной партийной этики существовали, особен­но в провинции, самые разнообразные и нередко противоречивые мнения. Например, распространенной точкой зрения было убеждение, что комму­нисту вообще не нужны специально выработанные нормы, основы комму­нистической этики заложены в программе и уставе партии. Преображенский в работе «О морали и классовых нормах» (1923 г.) выступил с позиции этического нигилизма, предлагая заменить мораль нормами простой целесообразности, наподобие тех, которые нужны столяру для изготовления табуретки. Не было единого взгляда на партийную этику ни в ме­стных партийных организациях, ни в Центре. Местные контрольные ко­миссии предъявляли различные требования к коммунистам, за одни и те же нарушения одни исключали, другие лишь слегка журили. Даже на засе­даниях ЦКК возникали разногласия по поводу оценки того или иного проступка коммуниста. Зачатую на местах исключали, а ЦКК восстанавли­вала в партии. На местах нередко вводили абсурдные ограничения. Нару­шением партийной этики считалось наличие в собственности велосипедов, домашнего скота, музыкальных инструментов и т.п. В качестве меры борь­бы с нарушениями и злоупотреблениями предлагалось переселить всех коммунистов в общежитие. «Там все видно»^{[3, оп. 66, д. 102, л. 1209]}. Радикализм в решениях ста­новился повсеместным явлением. «Никаких поблажек деревенским комму­нистам: ни коров, ни лошадей. Дать высокую зарплату. Коммунист не мо­жет быть собственником», - безоговорочно решили, например, в одной из тамбовских организаций^{[4, д. 1881, л. 60]}. Нелепые ограничения, касавшиеся ведения сво­его хозяйства в деревне, ставили партийцев в тяжелое материальное поло­жение. На XI съезде подчеркивалось, что «материальное положение рядо­вых членов партии, а в особенности тех, которые ведут активно партрабо­ту, крайне тяжелое. В связи с новой экономической политикой оно стано­вится безвыходным»^{[5, с. 506]}. Явный перекос наблюдался в провинции в отноше­нии религиозного вопроса. В августе 1921 г. Пленум ЦК РКП (б) принял постановление по вопросу о нарушении пункта 13 программы и о поста­новке антирелигиозной пропаганды^{[6, д. 987, л.86]}. Постановление предписывало мест­ным КК безжалостно исключать из партии за религиозные предрассудки. Основная мысль постановления - всякая религия враждебна советской вла­сти. Особенно в тяжелом положении оказались деревенские коммунисты, которые не могли участвовать в обязательных обрядах (крещение, венча­ние, похороны), без которых был немыслим деревенский быт (были из­вестны случаи, когда некрещенных детей топили в проруби, а брак без венчания в церкви никем не признавался). Тяжелое впечатление на кре­стьян произвела и проводимая летом 1920 г. кампания «по ликвидации культа мощей», когда местные власти вскрывали культовые погребения, после чего вокруг лежали мумифицированные трупы, останки погребен­ных. Недовольство крестьян выражалось тогда в острой форме.

Переход к новой экономической политике еще более обострил про­блему нравственности и обусловил более внимательное отношение к во­просам партийной этики. В нэпе виделась угроза перерождения коммуни­стов, растворения в новых условиях основ коммунистической морали. Пу­гало то, что вместе с нэпом снова стали распространяться проституция, азартные игры, торговля наркотиками, коррупция, спекуляция, появилось «пролетарское хулиганство». «Развелись волчьи ямы буржуазного окруже­ния: кафе, рестораны, игорные притоны, буфеты с крепкими напитками, тотализатор и т.п. - поджидают коммунистов, особенно молодых, чтобы разложить партию»^{[7, 1922, № 8, с. 22]}. Эти явления оскорбляли чувства большевиков, на­страивали партийных фанатиков «пролетарской чистоты» против нэпмана, зажиточного крестьянина, беспартийного специалиста, деятеля искусств, которые олицетворялись с «гримасами нэпа». В партии нагнеталась обста­новка опасности для нравственной чистоты коммуниста, которая присутст­вует повсюду. Выступая на XIII Воронежской губернской конференции в марте 1923 г., представитель ЦК увидел врагов везде: «... У нас врагов много, куда бы мы не пошли, начиная с улицы и кончая семейством мы окружены врагами. По существу все люди находятся в окружении созна­тельных и бессознательных врагов»^{[4, д.681, л. 15]}. Враг в мещанской обстановке дома, в соблазнах улицы, коммунистам надо быть бдительными. Опасность пре­одолевалась испытанным средством - декретами и циркулярами. В период 1921 - 23 гг. выходит несколько документов ЦК и ЦКК, призванных укре­пить моральные устои коммунистов, остановить поток нравственной де­градации при помощи более детально разработанных норм партийной эти­ки, а точнее системы «табу» на те или иные действия и поступки. XI съезд ориентировал партаппарат на то, чтобы «бороться против попыток исполь­зования нэпа для насаждения буржуазных нравов в самой партии. Беспо­щадным образом должны преследоваться попытки личной наживы комму­нистов-руководителей государственных или хозяйственных органов, склоки и группировки, которые зачастую приводили к полному параличу парт­работы»^{[5, с. 507]}. Вскоре потребовались и более детальные инструкции. Требова­лись они для того, чтобы в сложных переплетениях нэпа найти для члена партии правильную линию поведения, попытаться разрешить противоре­чие, вызванное нэпом. От члена партии одновременно требовалось подчи­няться партийной дисциплине, партийной регламентации и научиться выгодно торговать в пользу государства, с головой окунуться в хозяйственную деятельность, и бороться против капиталистических отношений. На XI съезде Зиновьев обратил внимание на это противоречие: «С одной сто­роны мы говорим членам партии: научись торговать, а с другой - покажи лично, что ты, представитель того класса, который недавно был угне­тен...»^{[8, с. 357]}. Как разрешить проблему сохранения непорочности и чистоты ра­бочего класса, члена партии, от природы чуждыми всякой собственности, торгашеству с необходимостью научиться торговать, чтобы вырвать торгов­лю из рук частного капитала. Тем более, отношение к нэповским нововве­дениям в партии, как известно, было неоднозначным. Призыв учиться торговать воспринимался как кощунство, надругательство над принципа­ми. «Нас в тюрьме торговать не учили». «Научитесь торговать! - я скорее себе губы обрежу, а такого лозунга не выкину. С принятием такой дирек­тивы, нужно целые главы марксизма от нас отрезать»^{[8, С. 385]}. Нововведения по­родили на местах массу вопросов: что можно коммунисту, что нельзя. Как, например, относится к частному предпринимательству? Часть организа­ций выступала с точки зрения возможности участия коммунистов в част­ных предприятиях, другие были категорически против. В сентябре 1921 в циркуляре ЦК впервые регламентировалась деятельность коммунистов в этой области. Считалось недопустимым участие коммуниста в качестве владельца или арендатора во всех частно-хозяйственных организациях, применявших наемную рабочую силу. Участие члена партии в частно­хозяйственных организациях коллективного характера (артели), не приме­нявших наемной силы, допускалось, при условии, если организация не преследовала специальных целей обогащения, работала на государство или кооперацию. Правда, весьма сложно было определить, где та грань дея­тельности организации, работавшей в условиях рыночной экономики, за которой начиналось обогащение. Ни под никаким предлогом не допуска­лось участие коммунистов в торговых организациях. Частная торговля для них была под строжайшим запретом. Местным комитетам предписывалось планомерно стягивать коммунистов на крупные фабрики и заводы^{[7, д. 987, л. 112]}. В конце 1923 г. выходит разъясняющий документ - циркуляр ЦК РКП и ЦКК об излишествах, в котором делалась попытка ввести нормы, связан­ные с материальным положением членов партии, поставить ограничитель­ные рамки в возможности улучшения коммунистами своего материального положения. Основной принцип - не переступать тот предел, за которым начинается перерождение коммуниста, его хозобрастание. Взгляд на дере­венского коммуниста пересматривается, допускаются и расширяются пре­дельные нормы пользования тем или иным инвентарем, предоставляется известная свобода в трактовке положений циркуляра, разрешая вводить ог­раничения, исходя из местных условий. Местные партийные комитеты и КК использовали предоставленную возможность для некоторого ослабле­ния жестокости в отношении личного имущества коммунистов и возмож­ностей для улучшения их материального положения. Воронежский губком и ГКК в приложении к циркуляру ЦК разъясняли, что члены партии из рабочих и крестьян, в силу особых хозяйственных условий губернии (преобладание крестьянского населения) могли иметь рабочий и молочный скот, но с одним условием - чтобы возрастание хозяйства не шло дальше норм необходимости и не выливалось в хозобрастание. В число ограниче­ний попадали натурная выдача коммунистам премий (спецпайки), остава­лась только зарплата. Член партии в условиях Воронежской губернии не имел права получать каких-бы то ни было процентных отчислений свыше основной предельной ставки, принимать подарки, а также подносить ко­му-либо подарки, если они были дорогостоящими или покупались за счет государственных средств. Невозможным считалось для члена партии в ус­ловиях города иметь своих лошадей и колясок^{[4, д. 699, л. 93-96]}. Ослабления касались в основном деревенских коммунистов, в остальном жестокость даже усили­валась. В аналогичном документе Тамбовского губкома и ГКК предписы­валось бороться против использования государственных средств на обста­новку «ненужной роскошью квартир и помещений, оборудование дач, по­мещений, с вошедшими в моду чествованиями ответственных работников по случаю их юбилеев, перемещения и т.п. Устройство юбилейных вечеров было возможно лишь с разрешения парткомитета и эти вечера должны бы­ли носить строго общественный характер»^{[6, д. 1880, л. 79]}.

В попытках местных партийных органов и контрольных комиссий разработать свои нормы и кодекс правил, определяющих содержание пар­тийной этики поначалу можно выделить одну закономерность - крайний радикализм, нетерпимость, что соответствовало настроениям в партии по­сле гражданской войны - настроения революционной нетерпимости и не­терпения в ожиданиях близкого светлого будущего. Это и определяло ха­рактер постановлений местных партийных органов и КК, их разнобой в определении одних и тех же нарушений. Например, на пленуме Воронеж­ского губкома в ноябре 1920 г. развернулась дискуссия за что исключать. Возникла ситуация с церковным браком, совершенным коммунистом до вступления в партию. Прозвучали разумные предложения - закон обратной силы не имеет, однако большинство решило исключить. Аргументация опиралась на упрощенно понятую марксистскую теорию. «Мы должны оп­ределенно сказать: материалисты мы или идеалисты. Члены нового комму­нистического общества должны быть чистыми материалистами. Не надо бояться, что некоторое количество исключат из партии. Помнить, что все наши победы обуславливались лишь определенной линией поведения - чрезвычайной прямотой и беспощадностью». Пленум принял предложе­ние поручить губкому составить циркуляр с запрещением участия для членов партии и кандидатов в религиозных обрядах с категорическим ука­занием на то, что все нарушавшие его, будут беспощадно исключаться из партии»^{[7, 1920, с. 22-23]}. Постановление было жестким и выполнялось последовательно. Например, по делу коммуниста Милованова, обвенчавшегося в церкви, не­смотря на, казалось бы, очевидное смягчающее обстоятельство (невозможно другим способом заключить брак) и раскаивание, решение Воронежской ГКК было радикальным - исключить из партии. Приходилось разрешать и необычные ситуации, как, например, в ситуации с коммунистом, который изменил иудейское вероисповедание на православное. Воронежская ГКК квалифицировала данный поступок, как «неустойчивость убеждений, обы­вательское приспособленчество». Причина перехода - увлечение женщи­ной, на которой он женился, зная, что ни по воспитанию, ни по взглядам верным христианству быть не может. Он был исключен из партии, а ГКК обратила внимание всех членов партии на недопустимость приспособлен­ческого уклона, во избежание нарушения единства и авторитета партии^{[4, д. 356, л. 4]}.В данном случае КК исходила из возможного ущерба авторитету партии поступком, хотя он, в сущности, к проблеме не имел никакого отношения. Не поощрялось и легкое отношение к тому, что было связано с именами, изображениями вождей. Так было запрещено печатание изображения Ле­нина на папиросных коробках и другой подобной продукции. В другом случае коммунист обвинялся в том, что он, ответственный работник не пускает свою прислугу на занятия в школу по ликвидации неграмотности. ГКК постановила обязать коммуниста обучить свою прислугу как элемен­тарной, так и политической грамоте ^{[4, д. 356, л.10]}.

На местах были и попытки скорректировать некоторые действия Цен­тра. Будучи ближе к населению, они более отчетливо понимали последст­вия тех или иных решений. Одна из таких ситуаций возникла в начале 1924 г. когда постановлением НКТ «Об оплате труда ответственных работ­ников» была значительно повышена заработная плата. Повышение реаль­ной зарплаты в червонных рублях по сравнению с январем составила 79 рублей, с 126 рублей до 205 рублей в феврале. На местах понимали, что столь значительное повышение окладов ответственных работников, превысивших почти в три раза наивысшую ставку квалифицированного рабочего, после стольких разгово­ров об излишествах, о коммунистической этике, могло привести только к одному - к новому недовольству в партийной массе, снижению авторитета партии. Постановление шло вразрез с прежними директивами об «экономии» и «величайшей экономии» и создавали почву «рабоче-групповским» тенденциям и усилению борьбы за уравнительность в партии, вызвало недовольство среди и беспартийных рабочих. В связи с этим секретарь Воронежского губкома Быкин в письме ЦК предложил пере­смотреть данное постановление и в дальнейшем зарплату ответственных работников регулировать в соответствии с высшей ставкой квалифициро­ванного рабочего^{[4, д. 909, л. 23]}. Но постановление пересмотрено не было, а разговоров вокруг повышения зарплаты было более чем достаточно.

Низовые партийные организации в свою очередь пытались выработать самостоятельно нормы поведения коммунистов. Коммунистическая этика в провинции не воспринималась как концепция, принцип, а понималась на бытовом уровне, как кодекс поведения, принимая его в буквальном смысле - это хорошо, это плохо; это можно, это нельзя. Так, например, понимали коммунистическую этику члены одной из ячеек Тамбовской губернии. Гигиена - соблюдать полную чистоту, религия - никаких богов коммуни­сты не признают, отношение к верующим - вести пропаганду, обряды - непризнание. В семье пропаганда и воспитание детей, нэп - коммунист, как государственник, должен признавать как тактику партии, маневр, вре­менная мера. Члены партии должны быть готовы к защите советской вла­сти, коммунисты должны стремится к развитию техники и культуры. Са­мообразование обязательно, пьянство - государственное зло, борьба с ним. Половой вопрос - за последнее время у коммунистов участились разводы, неустойчивость в семье, отчего страдают женщины и дети^{[6, д. 2230, л. 38]}. Можно отме­тить сдержанность в определении критериев нравственности, в данном случае они не выходят за рамки обычных моральных представлений, суще­ствовавших ранее.

Несмотря на все попытки скоординировать деятельность партийных комитетов и КК в вопросах партийной этики, постоянные уточнения и до­полнения, выработать единые нравственные критерии, вплоть до конца 1924 г. так и не удалось сформулировать единой позиции. Местные пар­тийные комитеты и КК продолжали предъявлять к коммунистам различ­ные требования, выносили разные меры наказания за одни и те же нарушения. Продолжавшаяся разноголосица в определении критериев оценки, путаница в понятии норм партийной этики, продолжавшаяся углубляться нравственная деградация в партийных рядах, вынудили руководство вновь обратиться к вопросам партийной этики в октябре 1924 г. на пленуме ЦКК. Пленум ЦКК окончательно разрешил принципиальный вопрос, дис­кутировавшийся в партии: как относится к морали, окончательно утвердил мораль в качестве партийной категории и ввел понятие морали в партий­ный лексикон на законных правах. В качестве основного принципа пар­тийной этики выдвигался принцип верности рабочему классу, революции, партии, делу социализма. Этот принцип рассматривался как основопола­гающий. В качестве основы новой морали выдвигалась абстрактная катего­рия, во многом непонятная рядовым членам партии, вместо понятных ра­нее - патриотизм, любовь к близким, честность и т.д. Вместе с тем, пленум ЦКК отказался от разработки детального кодекса поведения, подчеркнув, что ЦКК может дать лишь общие основы, чем и должны были руково­дствоваться местные комитеты и контрольные комиссии, хотя на местах желали получить правила на все случаи жизни. На пленуме попытались выяснить и причины деформации нравственности в коммунистической среде. В качестве основных причин назывались ухудшение качественного состава партии, в связи с численным ростом, слабое развитие критики и самокритики, влияние мелкобуржуазной среды, пережитки прошлого и т.п. Главная причина виделась вне партии, а не внутри ее, не было дано глубо­кого анализа действительных причин деформации. Причины лежали внут­ри самой партии, определялись ее положением в обществе. Внутри партии происходило расслоение, дифференциация, связанные с образованием пар­тийно-государственной бюрократии, формированием аппаратно-иерархическими отношений на всех уровнях власти, управленческая верхушка все более становится недоступной для критики. Во-вторых, и это главное, не было ни партий, ни общественных организаций и объединений, обладав­ших достаточной для такой критики самостоятельностью и независимостью. Любая группа, партия, стоящая у власти, обладающая любым потен­циалом нравственности, при отсутствии критики со стороны, будет разла­гаться. Сознание собственной исключительности легко переходит во все­дозволенность. Да и сами большевики признавали уязвимость в нравствен­ном плане положения монопольно правящей группы. «Власть портит», - пришел к выводу А. Сольц, человек которого называли «совестью пар­тии»^{[9, с. 279]}.

После октябрьского пленума ЦКК уточнение критериев оценки пове­дения членов партии продолжалось еще несколько лет, в ходе, так назы­ваемой, «дискуссии» о партийной этике. Собственно, никакой дискуссии не было. Дискуссия заключалась в публикации в течение ряда лет (1924 -1928 гг.) ряда статей, выступлений руководителей ЦКК А.А. Сольца, Е.М. Ярославского, а также Н.К. Крупской, М.Н. Лядова, Д.З. Мануильского и других, в которых были названы и описаны основные, наиболее типичные нравственные «болезни» в партийной среде. По этим публикациям ника­ких выводов и обобщений не делалось. В Центре явно не желали выдви­жения вопросов нравственности на первый план, тем более превращения его в дискуссионный. В декабре 1924 г. ЦКК в письме губкомам запретила вести дискуссию по этому вопросу. В письме говорилось: «Президиум ЦКК постановил на своем пленуме вопрос о партийной этике, имея ввиду различные подходы наших КК к этому вопросу, к тому, как должен вести себя член партии, чего мы можем от него требовать, каковы те новые нравы и обычаи, которые развивать и утвердить должны члены партии. Желая вне­сти ясность в это дело, мы коснулись наиболее распространенных ненормальностей. Но делаем мы это, не желая превратить этот вопрос в удар­ный. Мы партия, которая ставит своей задачей революционное действие, а не личное совершенствование, да и не вызывает особой тревоги моральное положение партии. Нецелесообразны широкие дискуссии по этому вопро­су. Не публиковать тезисы в печати»^{[6, д. 85, л. 2]}. В чем причина, на первый взгляд, довольно странного решения? Казалось бы, есть прямая заинтересованность в том, чтобы выслушать мнение с мест. В ходе широкой дискуссии, могли бы проясниться многие спорные вопросы. В Центре, видимо, исходили из того факта, что к этому времени у партии была достаточно «подмоченная» репутация и добавлять еще массу негативных примеров низкой культуры, хамского поведения и нравственной деградации среди членов партии, что неизбежно бы произошло в ходе дискуссии, было крайне нежелательно для руководства. Ограничиться нравоучениями в духе подпольной нравствен­ности, на это можно было согласиться. Конкретизация норм партийной этики осуществлялась в основном в направлении характеристики основных отрицательных явлений, наиболее часто встречавшихся среди членов пар­тии и разбираемых ЦКК. Каждая из «болезней» получила свою особую симптоматику, определению которой авторы уделили основное внимание. Участники «дискуссии» учли опыт внедрения норм партийной этики в практику партийной жизни. Их понятия об этике, хотя и во многом оста­лись категоричными, вместе с тем отличались большим практицизмом и учетом реальной обстановки, в которой жили и работали коммунисты. Бы­ло решено окончательно отказаться от употребления термина «коммунистическая этика», заменив его на «партийная этика». Объясняя этот факт, Сольц пояснил, что «нужно члену партии иметь суждения и вы­работать у себя общее мнение о том, что нужно члену партии, как вести себя члену партии, а не в том, как вести себя в коммунистическом строе, ибо коммунистическая этика может быть тогда, когда имеется коммуни­стический строй, а мы еще далеко от него»^{[9, с. 274]}. Был сделан вывод о том, что «болезни» партии являются неизбежными, хотя и побочным продуктом деятельности партии, так как партия включает в себя и чуждые элементы, являющиеся источником некоторых болезненных явлений в нашей пар­тии»^{[10, с. 225]}. Для их излечения требуется время. Однако и сейчас есть дейст­венное средство лечения. Оно состояло в том, чтобы взять под прямой не­посредственный контроль поведение коммунистов и с помощью специаль­ных комиссий, а также систематических чисток уничтожить то, что постоянно воспроизводится объективными обстоятельствами. Одновременно выдвигалось возражение против мелочной моральной опеки. В то же время нельзя не заметить того, что стремление руководствоваться требованиями и поведенческими критериями периода подполья осталось, так же как и по­пытка давать оценку поведения коммунистов, исходя из некой абстрактной «святости», хотя и с явным смягчением традиционной большевистской «суровости». Под партийной этикой стала пониматься сумма вопросов о поведении члена партии, о том, как он себя должен вести. Партийная эти­ка представлялась не как целостная система, мировоззрение, а лишь как свод правил, норм, определяющих поведение члена партии, их отношение к вопросам быта. В итоге стал действовать уточненный и дополненный свод правил, регулирующий поведение партийца. Концентрированное вы­ражение он получил в документе «Указания пленума ЦКК о подходе КК и отдельных членов партии к отрицательным явлениям в партии», принятый II пленумом ЦКК в октябре 1924 г. Необходимость партийной этики объяснялась недостаточной еще сознательностью членов партии. «Если бы каждый коммунист был настолько сознателен и понимал бы, что для него интересы партии, интересы класса стоят выше всего, нам не нужно было бы вырабатывать никакой коммунистической этики, потому что в этом вся наша коммунистическая этика»^{[11, с. 196]}. В этих условиях отсутствие разработан­ных партийных норм, ведет к росту негативных явлений. «В области быта, в области норм, регулирующих отношения между людьми ... мы еще не построились, а в некоторых областях у нас нет еще и чернового чертежа постройки. Это имеет часто весьма крупное отрицательное значение»^{[2, с. 384]}.

В основу партийной этики был положен принцип, выдвинутый Лениным на III съезде РКСМ в 1921 г. «Всякая нравственность, взятая из внеклассового понятия, мы отрицаем, - утверждал он. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата. Нравственность это то,
что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объедине­нию всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов^{[15, т.41, с. 308-313]}. Все многообразие нравственных идеалов, норм, ценностей сводилось к одному - классовой борьбе, революционной целесообразности. Классовый принцип принял самодовлеющий характер. Он сопровождал человека повсюду, заставляя каждый свой шаг соизмерять, задавая вопрос: правильно ли я поступаю с точки зрения классового интереса. Классовость вторглась в работу, в личную жизнь, в отношения с близкими людьми. «Задачей коммунистов является революционность и деловитость. Революционность - это есть соподчинение каждого шага основной революционной идее, в наших условиях - идее международной революции, с одной стороны, строительства социализма - с другой»^{[2, с. 389]}. Человек заключился в тесные рам­ки партийной этики, главная цель которой, - готовить из члена партии борца за новое общество. «Мы должны сокрушить капиталистический мир и потому у нас на первом месте борьба с этим классом. Внутри побороть скрытого врага. Основой нашей этики являются интересы преследуемой нами цели. Правильно, этично, добром является то, что помогает осущест­влению нашей цели, что помогает сокрушить наших классовых врагов, не­этично то, что мешает этому... У нас нет абстрактно неэтических поступ­ков: это запрещено богом, предками и т.п. Наша задача состоит в том, чтобы устроить лучшую жизнь, эта задача должна нами преследоваться, всякое сопротивление ей должно караться - и это является этичным»^{[9, с. 260-261]}. То есть цель оправдывает средства. Основополагающий большевистский под­ход к социально-политическим проблемам закладывался и в партийную этику. В целом система партийной этики носила характер всеобщности, то есть обязательности для всех, проведение ее в жизнь - обязанность каждого члена партии. Во-вторых, базировалась на принципе коллективности, «всеобщего человечества». В-третьих, нетерпимость к другим ценностям, представлениям, ненависть ко всему чужому, выходящему за пределы клас­совых интересов пролетариата. «Непримиримая ненависть» к чужому - в этом, пожалуй, сущность партийной этики, предлагаемой к всеобщему ис­пользованию.

Конкретные нормы касались общественных явлений, бытового пове­дения, личной жизни и многих других сторон бытия. Наибольшую слож­ность представлял вопрос о материальном положении членов партии, спо­соб его разрешения в рамках партийной этики. С одной стороны, посто­янно декларируемое равенство, с другой, реальное положение дел. В пар­тии было очевидное материальное неравенство, разрыв в уровне матери­ального положения между «верхами» и «низами». Выход был найден - сейчас нет условий для равенства, решение вопроса переносится на буду­щее. Сейчас же, в переходный период, главное - нейтрализовать опасность термидора, мелкобуржуазной тихой контрреволюции, реставрации капита­лизма, угроза которых пришла вместе с новой экономической политикой. Как избежать опасностей, принесенных нэпом? Избежать можно было только мерами контроля за членами партии, установление жестких норм, ограничивающих возможности улучшать свое материальное положение сверх установленного максимума. К 1924 г. в основном отказались от про­паганды аскетизма и общей нормативной установкой стало положение о том, чтобы жизнь коммунизма обычаями и нравами «не слишком отлича­лась от жизни того класса, который он представляет». Октябрьский 1924 г. пленум ЦКК разъяснял: «... мы не должны требовать, чтобы члены партии жили в нищенской обстановке. Мы должны предъявлять только одно тре­бование, чтобы товарищи не использовали своего положения, жили по средствам и не создавали себе исключительных удобств за счет государст­ва»^{[10, с. 232-233]}. На основании этой установки в более приемлемой форме разрешал­ся вопрос о личном хозяйстве членов партии, но нельзя забывать, что это было вынужденным шагом – «мы еще бедны». Главный критерий при этом - умеренность, скромность, отсутствие стремления к наживе, невозмож­ность использования наемного труда в личном хозяйстве. «Может ли ком­мунист владеть собственностью, собственным жилищем-домом, хозяйст­вом, скотом? Да, может, пока коммунисты не пере­строили на коллективных началах хозяйство и иные условия существования. Но компартия требует, чтобы личное хозяйство коммунистов ни в ко­ем случае не было средством эксплуатации наемного труда с целью извле­чения прибавочной стоимости»^{[10, с. 231-232]}. Признавая, что вопрос материального положения сложный вопрос, и что основные претензии масс на различия в материальном положении ответственных работников и рядовых членов справедливы, руководство стремилось одновременно внушить, что нельзя сейчас добиться полного равенства, необходимо сохранять материальную заинтересованность, правда, до известных пределов, не до обогащения. В тоже время заметно стремление и в условия нэпа во многих отношениях сузить границы распространения на членов партии принципа личной ма­териальной заинтересованности, ограничить его действие в коммунистиче­ской среде. Зиновьев в книге «Философия эпохи» выразил умонастроения значительной части партийцев того времени, считавших, что главная опас­ность для человечества сосредоточена в психологии обывателя, мелкого буржуа, желавшего только богатеть, жить и размножаться, рассматриваю­щих общественную жизнь исключительно в связи с быстрейшим движени­ем к полному равенству^{[13, с. 20]}. Вирус уравнительности крепко сидел в партий­ном организме, среди многих коммунистов отсутствие собственности счи­талось признаком верности коммунистическим идеалам, символом боль­шевистской правоверности и предметом особой гордости. «С чувством собственного достоинства и пролетарской гордости отмечаю, что я как был неимущим, так и неимущим остался», - заявлял один из таких правовер­ных^{[6, д. 1994, л. 68]}.

Политика сурового самоограничения, строгости, войны с транжирст­вом провозглашалась обязанностью коммунистов. Хотя в жизни, как пра­вило, было наоборот. Вот, например, какая картина представилась рядово­му коммунисту, попавшему на курорт: «Я был на курорте среди партработ­ников. На курорте среди нас царило страшное материальное неравенство. С одной стороны излишества, а с другой недостаток. Излишествовали здо­ровые люди, приезжали с семьями, терпели нужду больные и находящиеся и без того в плохом материальном положении. Например, одна старая, за­служенная коммунистка на курорте только и делала, что рядилась в день по несколько раз в дорогие платья»^{[4, д.1451, л. 7]}. Вопросы материального положения коммунистов регулировались не только разъяснением общих положений, но и документами директивного характера. В декабре 1924 года ЦКК при­нимает постановление «О регулировании трудовой деятельности и заработ­ка коммуниста», в котором регламентировалось материальное положение коммунистов путем целого ряда запретов и ограничений. Постановлением предусматривалось: коммунисты не могут быть учредителями предприятий и пайщиками частных предприятий, эксплуатирующих чужой труд и пре­следующие цели наживы. Коммунисты не могут занимать административ­ные посты в концессиях и частных предприятиях. Не допускается частная практика коммунистов-специалистов (разрешалось участие в конкурсах и деятельность адвокатов). Индивидуальные постройки, приобретение или аренда домов и дач не должны преследовать целей наживы. Коммунисты, которые выиграют по облигациям до 100 рублей в парткассу отчислений не вносят. От 100 до 5000 рублей - 20%, свыше 5000 рублей - вся сумма сдает­ся в партийную кассу. Поощрительные вознаграждения (премии) сдаются в парткассу полностью^{[6, д. 2284, л. 79]}. По сравнению с аналогичным документом 1923 го­да заметно ужесточение некоторых положений и расширение сфер контро­ля над материальным положением коммунистов. Это была очередная по­пытка остановить явственно обозначившиеся стремление коммунистов к улучшению своего материального положения. Аналогичные меры прини­мались и местными КК. Тамбовская ГКК в октябре 1924 г. разъясняла, что одеваться хорошо и жить хорошо за свой счет не преступно, но преступно для этого заглядывать «в советский кошелек». «Коммунист в деревне мог приобретать корову, а в городе нет, - может молоко и на рынке купить». Поэтому надо избавляться, у кого она есть. На вопрос, можно ли считать излишеством, если ответственный работник имеет корову и козу, но сам ухаживает за ними, ГКК поясняла, что может иметь, если сам ухаживает или члены семьи и в зависимости от состава семьи, заработка и т.п. ^{[6, д. 2284, л. 65]}.

Примечательно, что обвинения в излишествах и хозобрастании предъяв­лялись не только отдельным лицам, но и учреждениям. Такое обвинение, например, было предъявлено Воронежской милиции. ГКК обнаружила при проверке «ненужную окраску масляными красками кабинетов, а также пе­ределку полов под натирание воском в зимнее время»^{[4, д. 858, л. 41]}.

Местным КК было дано указание решительно бороться против попы­ток требовать от членов партии отказа от личных удовольствий и развлече­ний. «Мы - же не монашеская секта, не орден нищенствующих. Мы бо­ремся не за то, чтобы все жили бедно, мы боремся против того, чтобы го­сударственные средства употреблялись в личных интересах, и чтобы это употребление приводило к отрыву от рабочей массы, к углублению пропас­ти, к тому, чтобы создавались две совершенно различных социальных группировки»^{[11, с. 191]}. Замечание о двух различных социальных группировках, отражает фактически сложившее положение в партийных рядах: выделение и отделение номенклатуры от рядовой массы партийцев. Для большевиков это было неприемлемо, ибо грозило расколом в партии. Поэтому сущест­вующее фактическое неравенство пытались сгладить такой нормой пар­тийной этики, как товарищеские отношения между членами партии. От­ношения во многих провинциальных партийных организациях трудно бы­ло назвать товарищескими. Склоки, подсиживания, доносы были обычным явлениям. Воронежская ГКК отмечала, что «нам трудно установить близ­кие, истинно, товарищеские отношения. Общее преследование при цариз­ме больше нас сближало. Во многих случаях у нас нет товарищеских от­ношений. Если, один товарищ знает ошибки другого, то он должен ему сказать об этом прямо, а не сразу заявлять в ГКК и не раздувать каждую ошибку. Это не товарищеские отношения, а подсиживание»^{[4, д. 1092, л. 18]}. Партийные комитеты требовали не механической сплоченности, когда «выполнение партийных обязанностей происходит только под нажимом сверху, под уг­розой взысканий, а на почве тесной товарищеской, дружной работы с ясно осознанными целями и задачами». Принципиальный подход в данном во­просе состоял в том, чтобы материальное неравенство ни в малейшей сте­пени не влияло на отношения в партии. Козловский уком Тамбовской гу­бернии, например, считал необходимым добиться, чтобы члены партии в своем товарище видел друга, товарища, ибо цель у них одна - социа­лизм^{[6, ф. 841, оп.1, д.56, л. 30]}.

Совершенно неприемлемым признавались для коммуниста доносы, носившие личный характер. «Партия должна бороться особенно с одной из отвратительных форм беспринципного сведения счетов между отдельными членами партии путем доносов. Ложные доносы и доносчики должны встретить самое беспощадное осуждение со сторон членов партии и карать­ся вплоть до исключения из партии»^{[10, с. 229]}. Для налаживания товарищеских отношений рекомендовалось совместное посещение рабочих клубов, ак­тивное участие в их работе, организация товарищеских столовых, детских садов, яслей, которые сближали бы семьи ответственных и рядовых пар­тийцев. Дело доходило до курьезов. Сплоченность проявлялась даже в тюрьме. Находившиеся под следствием или уже осужденные члены партии пытались ор­ганизовать ячейки. В марте 1923 года ЦК по этому поводу был вынужден дать разъяснение, что члены РКП, находящиеся под стражей в домах за­ключения, не могут организовывать ячейки в местах заключения и входить в состав ячейки, организованной при доме заключения работниками и со­трудниками. Но партийный билет у заключенных не отбирался. Что же ка­сается попыток сблизить партийных функционеров и рядовых членов пар­тии при помощи совместных обедов, развлечений и воспитания детей, то это была утопическая затея. Хотя в этом направлении принимались кон­кретные меры. Организовывались общественные столовые, ясли, прачеч­ные и т.п. В мае 1924 г. устанавливаются льготы для «Нарпита», с целью расширить сеть общественного питания^{[3, оп. 84, д. 967, л. 6]}. Очевидным становилось все бо­лее углублявшееся отчуждение в партии «верхов» и «низов». Первые фор­мировали групповые интересы и жили фактически своей изолированной жизнью, а вторые все с большим равнодушием относились ко всему, что декларировалось сверху. «Чувствуется деление на верхи, середину и пар­тийные низы, особенно в отношении использования досуга», - отмечалось в одной из местных публикаций^{[14, 1928, № 2-3, с. 57]}. Нормы партийной этики требовали от члена партии активной жизненной позиции, участия в партийной жизни. Интерес понимался главным образом как система коренных запросов классов и социальных групп, их отношение к совокупности социально-политических институтов, материальных и духовных ценностей общества в целом. Поэтому личный интерес воспринимался как порок. «Нельзя отде­лить личную жизнь от партийной. Хороший член партии тот, которому ра­бота в партии, борьба дает больше радостей и больше личного удовольст­вия, чем то, что при капиталистическом строе называлось личной жиз­нью»^{[9, с. 285]}. Членам партии внушалась мысль, что быт, мелочи жизни не долж­ны заслонять для коммуниста вопросы партийной жизни, классовой борь­бы. Хозяйство - это второе дело после работы для партии.

Пьянство, как в начале нэпа, так и во второй половине 20-х годов оставалось головной болью для руководства партии. Подход к этой про­блеме с точки зрения партийной этики сложился в более постоянную и последовательную позицию после 1924 г. На местах к проблеме пьянства стали относиться более осторожно и не столь категорично, как ранее. Был учтен опыт борьбы с пьянством, который подсказывал, что одними нака­заниями и запретами проблемы не решить. Пьянство постоянно занимало одно из первых мест в числе нарушений партийной этики в провинциаль­ных организациях. Как отмечал Воронежский губком, «пьянство свило у нас прочное гнездо. Пьют по разному - до нормального состояния и до «сшибачки», пьют по разным поводам, просто так, без повода. Один за кампанию, другой от перегрузок. Пьют при свадьбах и разводах. Один член партии заявил, что пьет с 1924 года на почве горячего участия в борьбе с бандитизмом, а другой пьет самогон исключительно под предлогом борьбы с ним»^{[14, 1929, № 8, с. 70]}. Говоря об осторожности местных партийных организаций в вопросе употребления спиртных напитков, автор имеет ввиду тот факт, что на местах сознавали, что глубоко укоренившую привычку, постановления­ми не исправишь. Можно объяснить причину, что и пытались делать на местах, надеясь найти противоядие пагубной привычке. Так, обследование, проведенное в Тамбовской губернии в 1926 году, привело губком и ГКК к выводу, что пьянство наиболее сильно распространено в среде деревенских коммунистов и носит бытовой характер, доходящий до грубых нарушений партэтики (драки, скандалы, растраты)^{[3, оп. 68, д. 113, л. 10]}. Воронежская ГПУ в феврале 1923 года сообщало «Варка самогона, продажа крепких напитков и пьянство в губернии распространяется все больше. Попойки после съездов и прочее становится нормой. Пьянство охватило и руководящий состав партии и рядовых членов»^{[4, д. 714, л. 10]}. В письме губкомам (май 1923 г.) ЦКК отмечал, что «пьянство и самогонокурение наиболее распространенное из болезненных явлений в партии. Каждый год около 5% из общего числа членов партии проходит через ГКК по этому поступку»^{[3, оп 31, д. 9, л. 4]}. Тамбовский губком в отчете за 1923 год отмечал, что пьяная волна захлестнула организации, зачастую па­рализуя их работу. Пьют почти все сельские коммунисты. Из зарегистри­рованных 80 случаев пьянства, 51 приходился на ответственных работни­ков^{[6, ф. 841, оп.1, д.36, л. 1]}. Пьянство, наряду с сопутствующими ему растратами, стало поис­тине общепартийным бедствием.

Особенно сильно пьянство было развито в селе. Интересное наблю­дение, кто же пьет в деревне, привел один из выступавших на Воронеж­ской губпартконференции в декабре 1925 года. Оказалось, что пьет в ос­новном тот, кому даются льготы по сельхозналогу, кто получает помощь от государства. «Уничтожает горькую бедняк и середняк, зажиточный не пьет. Он смотрит, как бы за эту горькую приобрести 20 десятин земли. Что каса­ется рабочего, он напьется и начинает буянить - я хозяин советской рес­публики, я революцию делал и т.п.»^{[6, д.1078, л. 38-39]}. Обследование, проведенное в ряде губерний, также подтвердило, что пьянство в провинции наиболее сильно распространено в среде деревенских коммунистов и носит бытовой характер. Пьют и ответственные работники. Некоторые губкомы были вынужде­ны снимать с работы целые группы руководящих работников^{[3, оп. 68, д. 113, л. 10]}.

Развивались выпивки с идеологическим уклоном. На революцион­ные праздники стали устраивать грандиозные коллективные попойки, где на праздничных столах, между бутылками и закусками стояли портреты Марка, Энгельса, Ленина, а участники застолий с энтузиазмом славили их в тостах ^{[4, д. 1088, л. 23]}. 9 января 1924 года, когда на местах получили известие о смерти Ленина, были устроены массовые попойки, с «горя». Мно­гие участники попоек были исключены из партии. На местах в отношении спиртного отстаивалась категоричная точка зрения, но ее сторонники были в явном меньшинстве. Председатель Воронежской ГКК Абель, выступая на пленуме губкома в январе 1925 года, был настроен весьма решительно: «Вопрос о пьянстве надо ставить ребром. Наша партия имеет отрицатель­ный взгляд на пьянку, а потому мы и должны с этим вести борьбу. Пьянку партия не должна допускать вообще, ни при каких обстоятельствах. Мы являемся коммунистами, мы строим новый быт, новую жизнь, следова­тельно, мы должны быть примером для других, без этого мы нового обще­ства не построим»^{[4, д. 1088, л. 23]}. Но примером коммунисты не становились. Та же Воронежская ГКК на XVI партконференции с горечью признала в сво­ем отчете, что «посланные в деревню на укрепление низовых организаций коммунисты разбежались, разложив до этого организации и показав, как надо водку пить»^{[4, д. 1078, л. 151]}. А на вопрос: есть ли в Воронежской губернии комму­нисты, которые совершенно не пьют, утвердительного ответа не прозвуча­ло. Отягощающим обстоятельством, по-прежнему, считалась выпивка с «чуждым элементом». Такие факты расценивались, как ослабление идео­логической выдержанности, слабости коммунистов, которые в пьяном виде могли разгласить секретные сведения, вели к кумовству и облегчению осу­ществления преступных замыслов врагов советской власти. Члены партии быстро усвоили истину, что пить со своими куда безопаснее, чем с чужими. Поэтому на вопрос - с кем пил, уверенно отвечали: пил не с нэпмана­ми, а в своей партийной среде.

Большинство в провинции считало, что нельзя из партийцев делать аскетов, чтобы они совершенно не употребляли спиртных напитков. Вы­пивка в кампании считалась недопустимой, но если член партии выпил дома один, то это нельзя считать пьянкой. Соблюдение определенных ус­ловий было весьма распространенной точкой зрения у сторонников осто­рожного выпивания. «Если хочешь выпить, выпей, но залезь под койку, чтобы тебя никто не видел. Тогда не будет нареканий от тех, к кому ты идешь со словом, с нашей коммунистической идеологией»^{[6, д. 2284, л. 42]}. На ряде уездных партконференциях Курской губернии заявления коммунистов «нельзя не пить, т.к. это способствует укреплению связей с массами» встречались бурными аплодисментами^{[3, оп. 68, д. 113, л. 10]}. Некоторые ставили вопрос: что пить? Наиболее курьезный случай, когда вырабатывался определенный ко­декс «правильного выпивания». Вот один из таких кодексов: «Нет выпивке напитков, не входящих в совторговлю, выпивка до опьянения продуктами госпирта - недопустима, это излишество, исключить; при слабом опьянении принимать во внимание уровень развития товарища. Мера воздействия - беседа; опьянение ответственного работника - первый раз снять с должно­сти, второй – исключить»^{[4, д. 1978, л. 14]}. Некоторые резонно замечали, что это ерунда, чем напился коммунист, спиртом или самогоном. Некоторые предлагали пить умеренно, к пьянству подходить как к тяжелой социальной болезни. Делалась скидка в отношении старых рабочих, аргументируя это тем, что у них многолетняя привычка выпивать, приобретенная в старое время и тре­бовать от них абсолютной трезвости нельзя.

В середине 20-х годов проблема пьянства еще более обострилась. В 1925 году была легализована торговля спиртными напитками, что сразу же сказалось на увеличении употребления спиртных напитков. Если раньше выпивка находилась на полулегальном положении, теперь она стала от­крытой. Партийные документы конца 1925 года отметили, что пьянство и растраты приняли угрожающие размеры, они растут в связи с легализацией продажи водки^{[3, оп.69, д. 11, л.17]}. По оценке некоторых губкомов пьянство увеличилось в 40 раз. Целые фабрики и заводы были поражены пьянством. «Пьют уси­ленно, неделями, целыми ячейками. В магазинах очереди с утра до вечера. Буйство, хулиганство, драки», - сообщалось в сводках^{[3, оп 84, д. 909, л. 37-41]}. Начавшаяся про­дажа водки вызвала неоднозначное отношение. Во многих письмах в ЦК 1 октября 1925 года (начало продажи водки) называлось позорной датой в истории страны. «Зеленый змий окрасился в красный цвет», «Николаевка стала Рыковкой. Вы открыли Всероссийский красный кабак», - столь неле­стно характеризовалась легализация продажи водки^{[3, оп. 84, д. 967, л. 65-66]}.

Несмотря на разноголосицу в оценке пьянства, к 1924 г. сложилась практика, принимаемая большинством. Его суть состояла в том, что «мы судим не за то, что пьет, а за то, что не умеет пить. Кто скажет что-нибудь тому коммунисту, который дома рюмку выпил. За это мы не судим, а ес­ли он распивает в ресторане, ходит по улицам, то судим»^{[6, д. 2284, л. 37]}. Умеренное пи­тие не возбранялось. В более или менее окончательном виде официальная точка зрения по этому вопросу формулировалась в ходе «дискуссии». Сложные обстоятельства, связанные с пьянством, заставили ее участников обратить на него самое пристальное внимание. Исходная позиция - партия не требует от коммунистов абсолютной трезвости. «Мы никогда не ставили перед членами партии наряду с признанием программы, устава еще и тре­бование абсолютной трезвости: мы не сектантская община трезвенни­ков»^{[10, с. 235]}. В отчете ЦКК-РКИ XV съезду ВКП прозвучало: «... у нас члены партии пьют больше, чем следовало бы. Мы не можем устанавливать нор­мы, сколько пить и как пить, как не можем запретить всякое употребление спиртных напитков»^{[15, ч.1, с. 538]}. Но пьянство среди членов партии - огромное зло и опасно для партии. Его опасность в том, что оно ведет члена партии к преступлению против партии, почти всегда к нарушению партдисциплины и к неисполнению партобязанностей, сближению с чуждыми элементами. Конечная цель - добиться абсолютной трезвости. В России отношение к пьянству формировалось на основе выработанной столетиями нормой – пьянство грех. Большевики расценивали такую норму, как абстрактность, нереаль­ность. Отрицательное отношение к пьянству диктовалось не повелением сверху или чем иным (предки завещали не пить), а вполне конкретными и понятными для всех задачами классовой борьбы. Пьянство ослабляло коммунистов как борцов, излишество в употреблении спиртного ослабляет волю. Важный элемент позиции - нельзя измерять члена партии только одним - пьет ли он, или нет. Человек отдельными поступками не измеря­ется. Если он как борец себя сохранил, то ему нужно указать только на этот недостаток, но не оценивать в целом. Таким образом, употребление спиртного санкционировалось, при соблюдении обязательного условия - не переходить ту грань, где ты теряешься как борец партии. Вместе с тем, членам партии рекомендовалось воздерживаться от употребления спиртных напитков. «Если мы разрешили продажу водки, то это не значит, что мы разрешаем пить коммунисту. Для члена партии, который подвержен упот­реблению спиртных напитков, который без них жить не может - не место в партии»^{[11, с.191]}. Можно констатировать, что возобладали реалистические на­строения, ибо весь предшествующий опыт показала всю безуспешность чего-либо добиться запретительными мерами, кроме переполненных тюрем (осужденных за самогоноварение), озлобления крестьян и отравления сур­рогатами алкоголя. Главными мерами борьбы признавались создание об­щественного мнения в партии, решительно враждебного к пьянству, това­рищеские советы и убеждение, переброски в иную оздоровляющую обста­новку, менее связанную с соблазном и только в крайнем случае исключе­ние. В целом была подтверждена изначальная позиция неприемлемости пьянства в партии в принципе, вместе с тем, заметно и ослабление жестко­сти в этом вопросе, вытекающей из признания того, что справиться с пьянством невозможно в обозримом будущем.

На всем протяжении 20-х годов в партийных документах неизменно встречается проблема пьянства. Как в 1920 г., так и в 1929 г. партийные сводки пестрят сообщениями о пьяных безобразиях, банкетах, застольях и прочих «шалостях». Не помогали ни штрафы, ни аресты, ни принудитель­ные работы. Бедняк варил самогон для продажи, а брать с него нечего, ни кола, ни двора. За 1927 - 28 гг. население ЦЧО израсходовало на водку около 70 млн. рублей, на самогон около 90 млн. рублей. А в период с 1926 по 1928 гг. сумма затрат на алкоголь составила 200-250 млн. рублей. Это три годовых бюджета и восемь годовых расходов на народное образование, или в 4-5 раз больше того, что дало правительство за эти годы на восста­новление области^{[14, 1929, № 1, с. 31]}.

Ломка экономических отношений, политика уравнивания в правах женщин, разрушение религиозных норм, лежавших в основе прежней се­мейной морали, вынудили большевиков обратить пристальное внимание на разработку вопросов быта, семейных отношений. Изменение быта, се­мейных отношений считалось самой трудной, самой тяжелой и долгой за­дачей. После октября 1917 года происходило разрушение старого быта, а новый быт только создавался. Вакуум заполнялся «болезнями партии». Появи­лись такие явления, о которых раньше и не слышали: многоженство и многомужество, кружки с недвусмысленным названием «Скинь штаны» и т.п. Все это требовало выработки норм партийной этики и в отношении семейных отношений. «Разрушенная (и поделом разрушенная) старая семейно-половая мораль, но еще очень слабое воздействие вырабатываю­щих новых норм поведения в этой области; отсюда, из такого промежуточ­ного положения, вытекают некоторые уродливые и в высокой степени от­рицательные черты нашего быта. Мы должны скорее изживать остатки промежуточного положения, когда старое разрушено, а новое еще не по­строено»^{[2, с. 385]}. Отличие новой семьи от старой виделось в том, что новая се­мья не создается на имущественных отношениях, она должна представлять из себя товарищей, трудовой коллектив, где члены семьи помогают друг другу, а вместе содействуют построению социализма. Идеалистическое бу­дущее было далеко от действительности. Воронежская ГКК вынуждена была напомнить членам партии, что хотя «мы говорим о новой жизни и но­вой семье, но создание ее не выражается в том хаосе и бесхозяйственности, которые мы сейчас наблюдаем. Мы наблюдаем, что коммунисты берут жен из враждебных нам классов и сближаются с враждебными элементами. Со­ветские работники имеют по 2-3 жены, женятся на комсомолках. Хотя мы говорим, что коммунист может разводиться, но надо знать предел. Жены мало отстают от мужей»^{[4, д. 1092, л. 18]}.

Послереволюционная «свобода любви» пришлась многим по нраву. Опыт работы контрольных комиссий в Черноземье показал, что дела, свя­занные с областью семейных отношений, обычно сводились к следующим моментам: многоженство, связанное с нежеланием обеспечить покидаемую семью, и возникновение на почве ревности столкновений. Даже были слу­чаи дуэли между соперниками (два краскома стрелялись из-за бывшей гру­зинской княжны), и недостойное, эксплуататорское отношение к женщи­не ^{[4, д. 1092, л. 18]}. Основная тенденция развития семьи представлялась в направлении отказа от сосредоточения ее на внутренних, семейных проблемах, самоизо­ляции, освобождение от социальных установок старого общества (собственического права, влияния церкви, классовых, сословных ограни­чений) и одновременного установления равноправия супругов и сплочения семейной группы. «Мы строим порядок, при котором вообще отрицаем накопление собственности, и, следовательно, наша семья не должна яв­ляться ячейкой, задача которой накапливать собственность. Семья комму­ниста должна быть прообразом маленькой коммунистической ячейки, она должна помогать осуществлять коммунизм»^{[9, с. 263]}. Нормы партийной этики не требовали от коммуниста обязательного единобрачия, не устанавливали в этой области какие-либо обязательства (были предложения запретить раз­воды). Такой подход мотивировался тем, что в тот момент происходила «мучительная борьба между еще намечающимися новыми формами семьи и между старой семьей с ее закабалением женщины и индивидуальным воспитанием ребенка». Поэтому каждый семейный конфликт необходимо рассматривать индивидуально, выясняя на какой почве возник конфликт, и если развод полезен для партии и революции, то не надо за это осуждать коммуниста. Необходимо отказаться от "поповской" точки зрения нерас­торжимости брака. Другое дело, когда разводятся старые члены партии с женами, с которыми прошли долгий путь борьбы»^{[3, оп. 31, д. 77, л. 82]}. Вместе с тем, от коммунистов требовалось самое строгое выполнение законов об обеспече­нии матери и ребенка. Женщина в семье должна быть освобождена от тя­желого домашнего труда, от забот о питании семьи. Воспитание ребенка дело не только семьи и не столько семьи, сколько общества. «Чем скорее от матери будет отобран ребенок и сдан в общественное воспитание, тем больше гарантий, что ребенок будет здоров. Ты родил ребенка, но он не твоя собственность, он родился как член общества и все общество заинте­ресовано в том, чтобы он рос здоровым, нормальным ребенком, чтобы он меньше всего унаследовал мещанские качества, социальные болезни. По­этому не ты, а общество воспитывает его, этого будущего строителя буду­щего общества»^{[16, с. 313- 314]}. Жизнь показала, как далеки были от реальной жизни эти утопические замыслы новоявленных жрецов от морали, которые хоте­ли превратить и семью в непонятную всем ячейку, непонятного будущего общества.

От коммуниста требовалось проведение активной политической ли­нии в семье. Считались недопустимыми случаи, когда жена мешает мужу в общественной работе, а у него не хватает мужества с ней порвать. Вот вы­держка из характеристики, где эта особенность подчеркивается: «С женой до сего времени происходят разногласия по религиозному вопросу и това­рищ оказался мягкотелым, что до сего времени в квартире имеются иконы, и жена нисколько не вовлечена в общественную жизнь»^{[4, д. 958, л. 51]}. В семье комму­нисту грозили и другие опасности. Прежде всего, угроза попасть под влия­ние «семейной обывательщины», когда коммунисты оказываются под влиянием буржуазных жен и начинается домашнее перерождение. «С семьями коммунистов неблагополучно. Буржуазное влияние все более усиливается. Партия должна вмешаться. Мы имеем право требовать от членов партии, чтобы духовное верховенство в семье принадлежало коммунистам. Коммунист, который перед своей буржуазной женой чувствует себя дач­ным мужем на побегушках, мужем, который не может домашнюю жизнь повернуть по своему, внести в семью свое коммунистическое руководящее начало, такой коммунист очень мало стоит»^{[17, c. 366- 367]}. Чтобы избежать подобного, предлагалось много раз подумать, прежде чем решиться брать жену из чу­жого класса. Сближение с членом враждебного нам лагеря, когда мы явля­емся господствующим классом, - это должно встречать такое общественное осуждение, что человек должен 30 раз подумать, прежде чем принять такое решение^{[9, с. 287]}. В сущности, это было возвращение к тому, с чем так рьяно боролись большевики - сословные браки. Во всяком случае, такой подтекст легко угадывается. Подобный примитивно-прагматический взгляд на значение и место семьи в обществе, привнесение в нее политических мотивов, есте­ственным образом принижал роль, а порой и отрицал общечеловеческие ценности, заложенные изначально в основание семьи. Неприятие больше­виками традиционного существования и шкалы ценностей семьи, свиде­тельствовало о непонимании большевиками глубинных процессов развития семейно-брачных отношений, морали, которые сводились к революцион­ной целесообразности и революционным стандартам.

В тесной связи с вопросами семьи разрешался большевиками и во­прос половых отношений. Большевиков стали беспокоить довольно легко­мысленные отношения после революции к этой проблеме. И особенно тревожило поведение молодежи, которая увлекалась в практическом плане теорией «стакана воды», утверждавшей, что в коммунистическом обществе удовлетворить половые потребности и любовные устремления так же про­сто, как выпить стакан воды. Считалось, что ранняя половая жизнь вредна, поколение будет больное и истрепанное. Половой вопрос в новом обще­стве должен разрешаться исходя, во-первых, не смешивая вопросов пар­тийной этики и половой морали, дабы избежать ошибок. Нельзя исключать из партии за то, что член партии имеет половые связи с двумя или тремя женщинами одновременно. В каждом случае необходимо разобрать­ся, выяснить, почему так происходит. Во-вторых, из необходимости упоря­дочения половых связей, так как это в первую очередь в интересах партии, революции. Беспорядочные половые отношения вредно отражаются на организме, подрывают его силы, ослабевают человека как борца, как ком­муниста. Силы человека ограничены. Чем больше сил этой стороне, тем меньше остается на другие функции коммуниста. Если он много разнообразия ищет в половой области, то она, несо­мненно, отнимает слишком много сил и даст нам коммуниста с изъя­ном^{[9, с. 263]}. Аскетизм в половом вопросе отрицался, однако, избыток половой жизни признавался вредным, а «во времена революции это скверно, со­всем скверно. Это не годится ни для политической борьбы, ни для рево­люции»^{[18, с. 334-335]}. Необходима в этом вопросе «такая пропорция, которая все-таки в основе оставляет человека борцом, «половое чувство не должно господ­ствовать над человеком. Самообладание, самодисциплина позволят соблю­сти такую пропорцию». Самодисциплина в половом вопросе не только необходима, но и возможна. «Мы пробовали, мы сидели по нескольку лет в тюрьмах, лет по 8-9 и больше. Нам волей-неволей приходилось воздер­живаться. Только незнание, непонимание приводит к представлению о том, что воздержание вредно»^{[18, с. 332]}. Только в гармонии двух людей можно найти удовлетворение в любви. Нельзя не видеть определенных здоровых начал в этих тезисах, забота о здоровом поколении, крепкой семье и не-брошенных детях. Но не это было главным. Главное в таком деликатном вопросе, как половой, большевики на первый план выдвигали политиче­ские, классовые задачи. В этом проявлялась их политическая и идеологи­ческая ограниченность. Некоторые же предложения заходили беспредельно далеко в своей абсурдности и нелепости, порождаемые погоней за комму­нистической химерой. Преображенский в 1923 году без тени сомнения пи­сал: «С точки зрения социалистической является совершенно бессмыслен­ным взгляд отдельного члена общества на свое тело как на свою безусловную личную собственность, потому что индивид есть лишь отдельная точка при переходе рода от прошлого к будущему ... Преждевременно ставить вопрос, можно ли в будущем ожидать вмешательство социалистического государства, а когда его не будет, вмешательства науки в половую жизнь в целях улучшения расы путем искусственного полового отбора. Здесь нам нужно лишь указать на полное и безусловное право общества довести свою регламентацию половых связей даже до этого предела»^{[19, с. 101-102]}. В подобных взглядах, очевидно прослеживается стремление вмешиваться в личную жизнь людей, изменить биологические характеристики человека, создать "сверхчеловека", что характерно для всех тоталитарных обществ.

В провинции отношение к половому вопросу было более консерва­тивным. В действиях местных партийных органов и как преобладал один принцип - всякий шаг, который не укладывался в привычные рамки и ко­торый в создании являлся отрицательным, надо считать, безусловно подле­жащим осуждению и наказанию, вплоть до исключения. Вот один из при­меров типичных постановлений КК по половому вопросу: коммунисту та­кому-то поставить на вид за некоммунистический проступок, выразивший­ся в половом сожительстве с партийцем такой-то (фамилии опущены)^{[4, ф.9, оп. 1, д. 72. л. 136]}.

Довольно либеральное отношение к половым проблемам объяснялось новизной постановки вопроса, поиском своего, принципиально отличного от прежнего, способа ее решения. Играл свою роль и фактор революцион­ной эйфории, когда отрицалось старое, но еще не нашло решение в новом. По мере разработки и внедрения в массовое сознание норм партийной этики, эта проблема постепенно исчезает со страниц печати, все реже упо­минается в выступлениях и по существу становится запретной темой. Все знали, что это есть, что это необходимо, но делали вид, что проблемы не существует, что порождало в конечном итоге лицемерие и ханжество.

В вопросе отношения к религии, в полной мере проявился воинст­вующий атеизм большевизма. Уже говорилось о доведенном до абсурда атеистическом рвении на местах, донельзя искаженных представлениях об обычаях, нравах, традициях и безуспешных попытках новых ревнителей искоренить это «зло» до конца. Не изменилась практически ситуация и во второй половине 20-х годов. По мнению большевиков, здесь не могло быть никаких компромиссов, послаблений. Известны жесткость и нетерпимость Ленина в религиозном вопросе. В статье «Об отношении рабочей партии к религии (1909 г.) он писал: "Мы должны бороться с религией. Это азбука всего материализма, и, следовательно, марксизма»^{[12, т.17, с. 418]}. Этой заповеди он придерживался до конца активной политической деятельности. Эта же линия проводилась неукоснительно и после Ленина. Логика была простой: пьянство, половую распущенность можно изжить, материальные излишки отобрать, в религиозном вопросе требование одно - отказ членов партии, а затем и всего общества от какой бы то ни было связи с каким бы, то ни было религиозным культом. Всякий член партии, не изживший верова­ний, не является вполне и целиком членом партии. Для члена партии, уча­стие в выполнении религиозных обрядов и церемоний (церковные браки, иконы в доме, посещение церкви, крестины, похороны, обрезание у евре­ев), даже не веруя в них, было недопустимым, так как это затрудняло борьбу с религией, и, следовательно, наносило вред интересам борьбы за социализм^{[10, с. 239]}. В принципе в теории не возникал вопрос о том, этично или нет быть религиозным, членство в партии однозначно расценивалось несо­вместимым с религиозностью. Для большевиков вопрос этики состоял не в этом, а в мере наказания за участие в религиозных обрядах. И здесь им все же пришлось пойти на некоторое смягчение, прежде всего в отноше­нии абсолютной недопустимости посещения церкви, венчания, крещения и т.п. Применение этого принципа привело бы к массовым исключениям крестьян из партии. Поэтому ЦКК и вынуждена была учитывать реальное положение деревенских коммунистов, которым без религиозного обряда практически невозможно было жениться и решать множество других про­блем. Вопрос о наказании, по выражению Сольца, в такой ситуации зави­сел от поведения ЦКК, а для этого нужна была «своя цекакиская этика». Все зависело от понимания ситуации членами контрольных комиссий. На местах были различные точки зрения. С одной стороны, борцы за принципы, считавшие, что «с религией надо вести железную борьбу и произво­дить процесс разложения религии, а в отношении религиозных обрядов вести самую ожесточенную линию. Нельзя допускать послабления деревен­ским коммунистам при совершении религиозных обрядов, исключать без­жалостно всех»^{[6, д. 1881, л. 58-66]}. С другой стороны, реалисты, которые понимали всю пагубность жесткого подхода, полагая необходимым «делать различия по религиозным предрассудкам, ибо нельзя темных крестьянских коммуни­стов, не знающих элементарных правил коммунистической этики прирав­нивать к рабочим или служащим, более развитым. Крестьяне поставлены в условия необходимости. Надо крестить ребенка, венчаться и т.п.» ^{[6, д. 1881, л. 58]}.

Случаи нарушения партийной этики по религиозным мотивам были разнообразны и многочисленны. Вот некоторые типичные случаи. Поста­новление Борисоглебского укома Тамбовской губернии: «Виду того, что тов. Калакин отдался религиозным чувствам, посещает церковь, выполняет все церковные обряды, не соблюдает коммунистической этики - исклю­чить из партии»^{[6, д. 1554, л. 90]}. Это как раз тот случай, когда снисхождения быть не мог­ло. Кирсановский уком рассмотрев материал на членов партии Зотова и Якушева о нарушении коммунистической этики, заключавшееся в том, что Зотов венчался в церкви, а Якушев при этом присутствовал, постановили: «Принимая во внимание политическую невоспитанность Зотова и Якуше­ва, вызвать их в уком на предмет коммунистического внушения»^{[6, д. 1994, л. 3]}.

В народе глубоко укоренились религиозные праздники, они стали ча­стью культуры народа. В деревне, да и в городе их отмечали с размахом, не оставались в стороне и члены партии, что вызывало болезненную реакцию со стороны партаппарата, как, например, в случае происшедшем в с. Ли­венки Россошанского округа, где местные партийные и советские работни­ки праздновали пасху с выпивкой, чем вызвали насмешки крестьян: «Ишь, как пасху празднуют, а говорили, что Христа не было и бога нет». Все чле­ны партии были наказаны^{[14, 1929, № 2, с. 31]}. Однако, несмотря на пропаганду, давление, запреты, люди с удивительным упорством продолжали чтить религиозные праздники, вызывая раздражение у партийных органов и попытки, если не отменить некоторые из них, то хотя бы изменить их статус. Предложения на местах на этот счет были различны, вплоть до нелепых и абсурдных, как например, в статье, опубликованной в печатном органе областного комите­та ЦЧО. Статья называлась «Религия в быту коммунистов и комсомоль­цев» и примечательна она тем, что в ней отражена не позиция одного ав­тора, а позиция областного комитета. Статья написана на основе обследо­вания воронежскими безбожниками на рождество квартир коммунистов. Во многих квартирах увидели убранные елки, причем больше всех рожде­ственских елок оказалось у ответственных работников. Все это вызвало праведный гнев, который и исходит от печатных строк. «Наши елочные герои оправдываются ссылкой на то, что Ленин устраивал елки детям и они хотели сделать радость детям. Надо помнить, что всякому овощу свое время и, что было терпимо в начале советской власти, совершенно недо­пустимо на 12 году октябрьской революции. Почему же елкой представлять радость детям обязательно на рождество, когда елка носит характер рели­гиозных обрядов, а почему елок не устраивать в дни октябрьской револю­ции, Парижской коммуны или падения самодержавия. Если так вкусны куличи, почему их не делать не к дням религиозных праздников, и почему их изготовлять такой формы, какой их делают верующие? Разве нельзя просто сделать сдобный хлеб? И зачем красить яйца?»^{[14, 1929, № 2, с. 31]}. Вытравить из соз­нания народа старые праздники и сделать революционные праздники на­циональными, привить обществу привычки господствующего класса, соз­дать новый тон жизни и приучить массы оценивать жизнь по нормам тех, кто является хозяином новой жизни - в этом и заключалась задача партии в данном вопросе и реализовывалась она последовательно, жестко, в ко­нечном итоге безрезультатно.

Нетерпимым считалось для коммуниста самоубийство. Эта проблема обозначилась весьма тревожно с введением новой экономической полити­ки. Особо значительное количество случаев суицида на идейной почве от­мечено в 1921 году. НЭП! Жестоко непонятный, явившейся совсем не с той стороны, откуда можно было хоть что-нибудь подобное ожидать и предвидеть со стороны руководства партии. НЭП вызвал глубокий песси­мизм, ломку идеалов человека, искренне уверовавшего в близость светлого будущего и столкнувшегося вдруг с тем, с чем он боролся в период граж­данской войны, не сумевшего войти, приспособиться к новой жизни. Все это и приводило к самоубийствам среди коммунистов. В 1924 - 1925 гг. по­следовала волна самоубийств среди коммунистов, на порядок превзошед­шая также необычайно возросшую суицидность всего населения. Причем отношение к смерти, погребению приобрело извращенные формы. В 1924 году М.С. Ольминский, «принципиальнейший» большевик, предложил идею отказа от расточительства при похоронах на гробы и венки (за ис­ключением случаев, диктуемых пропагандистской необходимостью) и пол­ной утилизации трупов коммунистов, обязанных отдать себя без остатка строительству нового общества в самом буквальном смысле слова. Воз­главляемое им общество старых большевиков предложение приняло почти единогласно^{[1, с. 35]}. После волны самоубийства в высшем руководстве посчита­ли необходимым высказать свое отрицательное отношение к таким явле­ниям. Все же здесь присутствовала осторожность и можно сказать разум­ность подхода. Каждый случай суицида разбирался индивидуально, так как не было общей причины для всех. Партийным органам на местах предла­галось давать «самое суровое осуждение фактам самоубийства - тогда са­моубийств будет меньше в нашей среде»^{[11, с. 195]}. Необходимостью и очень важ­ной, считалось внимательное отношение к коммунистам, попавшим в трудное положение. Порой, внимательное отношение спасало от само­убийств.

Все жизненные ситуации, в которые попадали члены партии, и кото­рые требовали оценки с точки зрения партийной этики, учесть и квалифи­цировать документально было невозможно. Поэтому многие поступки оценивались местными контрольными комиссиями, исходя из собственных представлений и пользуясь общей методологической установкой о пользе или вредности для партии того или иного поступка. Как разрешить, к примеру, такую тупиковую ситуацию: «Если коммунист едет в Крым за картошкой и видит что без взятки он не может вывести картошку. Дилем­ма: или картошка померзнет, если не дать взятки, или же он дает взятку и довезет картошку. Как он должен поступить? Были случаи, когда за это исключали». Было найдено «соломоново» решение: взятку дать, но потом сообщить в комитет, чтобы наказать взяточника^{[8, с.181]}.

В качестве нарушений норм партийной этики признавались, например, случаи, когда коммуни­сты не голосовали за кандидатуры, выставленные ячейкой в состав пред­ставительных органов, грубое обращение с населением (не давал разъясне­ний крестьянам), нетактичное поведение по отношению к квартирной хо­зяйке (ругался нецензурно), дача ложных показаний в защиту своего това­рища, грубость с врачом. Одной коммунистке был объявлен выговор за из­биение мужа. В мае 1928 года был объявлен выговор и снят с работы от­ветственный секретарь Белгородской окружной контрольной комиссии. Он обвинен в нарушении партийной этики, выразившейся в том, что «он сво­им участием в суде, сидя сзади судьи морально давил на суд во время раз­бора дела по обвинению в растрате члена ВКП(б), с которой он имел близкие личные отношения»^{[4, ф. 9, оп.1, д. 6, л. 2]}. Осуждалась излишняя болтливость комму­нистов и склонность к сплетням. «Жены коммунистов посвящаются мужь­ями в курс решений укома, по тому или иному вопросу. Жена коммуниста назавтра сообщает подруге, та другой и т.д. Это рассматривается как нару­шение норм коммунистической этики»^{[4, д. 905, л. 28]}.

Несмотря на жесткую реакцию контрольных органов на факты нару­шения норм партийной этики, ситуацию на местах на протяжении 20-х го­дов значительно улучшить не удалось. Обком ЦЧО в июле 1929 года кон­статировал «загнивание и разложение не только отдельных членов партии, но и целых ячеек. Среди партийцев развито пьянство. Кредиты выдавались кулакам, торговцам на лечение. В Россошанском районе только 21 % кре­дитов выданы безлошадным. Среди партийцев сильна теория, что рюмка водки делу не вредит. В результате в ряде организаций пьянством пораже­но большинство коммунистов. Широко распространено бытовое разложе­ние: исполнение религиозных обрядов, половая распущенность, хозяйственное обрастание, связь с чуждым элементом.^{[6, ф. 855, оп.1, д.162, л. 38-42]}. Уровень нравственности коммунистов практически оставался неизменным. Не действовал, при­знанный самым эффективным и действенным методом борьбы за повыше­ние нравственности - прямой контроль за поведением коммунистов. В РКП (б) - ВКП (б) нравственность поддерживалась на минимальном уровне, чтобы не впасть в состояние полной безнравственности. И главная причи­на - отсутствие критики извне. Внутри как не самокритикуйся, политиче­ская или какая другая «целесообразность» заставляла идти на уступки, снижать критерии оценки, замалчивать факты нарушений и т.д. Партии в условиях отсутствия критики извне в виде демократических институтов, было суждено опускать моральную планку все ниже и ниже, хотя открыто декларировалась непримеримость к нарушителям. Единственный выход из этой ситуации - повышение степени ее подконтрольности обществу, на что лидеры РКП (б) - ВКП (б) пойти не могли.

Практика разработки и применения в 20-е годы норм партийной эти­ки показала всю их искусственность и удаленность от реальной жизни. Это в основном была «фантастика», но реальная «фантастика», по которой за­ставляли людей жить. Отбросив многие прежние ценности, заменив крест на звезду, а евангельские истины (мораль, правила отношения человека к человеку) жесткой материалистической теорией, узко-материалистическим политическим реализмом, большевики мало что предложили нового, что воспринималось бы народом сразу и безоговорочно. Налицо было пренеб­режение к наследию предков, культуре прошлого. Внедрялись жесткие конфронтационные стереотипы. Происходила девальвация этических норм, из-за утраты многих контролирующих поведение человека норм. Поставив во главу приоритет цели, заложив в основу партийной этики принцип - этично все то, что служит делу революции, большевики предопределили нечеткость моральных критериев, этика наполнялась узко-материалисти­ческим социально-утилитарным содержанием, а мораль стала отождеств­ляться с партийно-государственной целесообразностью. Становясь нормой общества, они начинают проникать в общественное поведение и сознание, способствуют их деградации. «Любая цивилизация, потерявшая нравствен­ность, духовность или даже просто с ослабленными моральными устоями, обречена на деградацию, на постепенное вырождение и уход с историче­ской сцены»^{[20, с. 3]}. Принцип - цель оправдывает средства, еще раз показал свою ущербность в морально-этическом плане.

Хотя в 20-е годы большевики и отказались от аскетизма, тем не менее, идеал жертвенности присутствовал практически во всех этических нормах. Нормы требовали от коммуниста жертвовать личными интересами, интере­сами семьи во имя революции, партии. Оставались и требования предель­ной скромности в личной жизни, самоограничения. Безусловно, опреде­ленные ограничения для человека необходимы, поскольку он живет в об­ществе, но предъявление гражданам чрезмерных, невыполнимых требова­ний самоограничения во всем предопределяло идеологическую фальшь. Кроме того, практика 20-х годов показала, что часто самоограничения тре­бовали от других, партийные же функционеры разных уровней не особенно рьяно следовали жестким требованиям партийных этических норм. В этом заключалось лицемерие и обман, порождая пессимизм и неверие в спра­ведливость. В этом же проявлялась еще одна сторона формирования тота­литарного режима - утрата человеческим сознанием свойств индивидуаль­ности.

Постоянный рост коррупции, беззакония, наблюдавшийся в 20-е годы, являлся и следствием морального вакуума, возникшего на месте отбро­шенных старых моральных ценностей, которые играли роль сдерживаю­щегося фактора, а также порождались новой системой, насаждавшей но­вые ценности силой государственного принуждения. Время показало, что общество, в котором одна система ценностей, насаждаемая насильственно, занимает монопольное положение, отстраняется от реальности, приводит к его невежественности, ошибкам, пустоте нравственной жизни, нарастанию трудностей морально-нравственного характера.

Большевикам так и не удалось преодолеть внутренний эгоизм человека, в системе жизненных ценностей абсолютной массы членов партии преобладал личный материальный эгоизм, что и предопределяло его повседневное отношение к жизни, оставляя партийные нормы для официальной партийной жизни.