Феномены научного и художественного способов отражения действительности: антагонизм или гносеологическое родство и взаимопроникновение?

Голубицкий Юрий Александрович соискатель помощник ректора, ИСПИ РАН Golubitskii Yurii Aleksandrovich rector's assistant of the Department of History of Social Studies at Russian State Social University. golub9900@mail.ru Другие публикации этого автора

На исследование процессов дивергенции и конвергенции относительно социологии и литературы, процессов, которые заложены в самих основах этого научного и художественного феноменов, на усилия по выявлению тенденций на универсализацию, сближение художественного и научного способов отражения и фиксации научных и художественных открытий, на прогнозирование появления универсальных для социологии и литературы изобразительных средств, а в перспективе – единого гиперязыка для единой синтетической гуманитарной меганауки, которая, в свою очередь, возникнет на базе современной социологии, нас во многом подвигли идеи науки о науке, практика научных изысканий в области истории отечественной и мировой социологии, целенаправленное изучение истории литературы и анализ современного литературного процесса, наблюдения за все усиливающимся, по нашему мнению, процессом социологизации литературы и олитературивания социологии.

«Строго говоря, нет науки без предпосылок, - справедливо утверждал один из самых ярких философов новейшей истории, - такая наука немыслима, самая мысль о ней паралогична: всегда должна иметься философия, «вера», из которой бы наука получила свое направление, смысл, границу, метод и право на существование»^{[23, c. 200]}.

От себя добавим, что помимо философии и «веры», которую, скорее всего, в отношении науки процитированный нами выше Ф.Ницше понимал как некий психологический, с мистической компонентой, комплекс ощущений, воспринятый от неведомого транслятора (возможно, отсюда и склонность философа к мистическим эскападам!), всякая новая научная дисциплина уже на начальном этапе становления должна определить ряд основополагающих моментов своего дальнейшего развития. В частности, ответить на вопрос, каким станет ее язык, стилистика изложения материала, полученного в ходе исследований, или хотя бы обозначить основополагающие принцип и вектор развития этих важнейших информационно-коммуникативных компонент.

Бурное развитие социологии, чему мы, современники начального десятилетия XXI в. являемся свидетелями, интерес, проявляемый повсеместно к этой научной дисциплине научным сообществом, истеблишментом, гражданским обществом России и других стран, наконец, те надежды, которые питают в связи с объективно серьезными исследовательскими, футурологическими возможностями социологии правящие элиты, политики у власти и в оппозиции, все это вкупе все более властно притягивает общественное внимание к вопросу о генезисе социологии, подогревает интерес к ее непродолжительной, но яркой истории, к динамике становления и развития самого научного предмета, его рабочего инструментария и методологии, к взаимодействию с родственными или близкими научными и общекультурными явлениями и дисциплинами.

Несмотря на «молодость» русской социологии, выделить ее истоки порой весьма непросто. Уж в очень бурные, насыщенные событиями времена на стыке XIX-XX вв., в противоречивые, парадоксальные времена заключительной стадии мирового модерна зарождалась наша наука; на многих, порой весьма далеко отстоящих друг от друга явлениях научной и общественной жизни европейских стран, США, России различимы ее «пометы». Связано это, прежде всего, с тем, что отечественная социология дореволюционного периода и первого послереволюционного десятилетия развивалась в рамках общемирового процесса наравне с ведущими национальными социологическими школами Европы и США.

Одновременно с этим, вовлеченность русской социологии в мировой контекст вовсе не означала забвения русскими учеными отечественной ментальности, сложившегося на ее основе отношения к культуре, в частности, художественному и научному отображению мира. В отличие от Европы, породившей, взрастившей, глубоко внедрившей в сознание масс идейные принципы, а затем и традиции Просвещения, сформировавшей, в частности, сциентизм, склонный фетишизировать науку, евразийская Россия, подарив миру замечательную плеяду религиозных мыслителей, в самопознании и познании окружающего ее мира устойчиво предпочитала мистико-религиозный подход. Русское сознание ценило выше научной интерпретации сущего его эмоциональную художественную картину, которую из поколения в поколение создавали, дополняли, уточняли национальные русские гении в области литературы, музыки, живописи и других видов искусств. Поэтому художник (в широком смысле слова), а не ученый-аналитик оставались и все еще остаются в России властителями дум. Поэтому художественный образ, метафора, а не научная сентенция, которую без специальной подготовки зачастую трудно отличить от наукообразной псевдонаучной демагогии, по-прежнему отражают, объясняют в концентрированном виде нашу социальную реальность.

Казалось бы, нетерпеливая агрессивная реставрация капитализма в нашей стране, предпринятая доморощенными радикальными неолибералами в начале 90-х гг. ХХ в., должна была изменить в массовом сознании россиян сложившиеся предпочтения относительно научного и художественного способов познания и понимания мира. И, действительно, в существенной мере ситуация изменилась. Причиной тому – ряд объективных факторов. Впервые за многие десятилетия формировать свою судьбу в России стало не только материально предпочтительней, но и интереснее, нежели познавать окружающую тебя действительность посредством пусть самых совершенных и художественно выразительных романов, живописных картин, музыкальных гармоний. Активно и целенаправленно реализовывать план личной карьеры, пускай и незамысловатый, но составленный с учетом твоих индивидуальностей, стало интересней и выгодней, нежели пассивно лицезреть созданную другим картину мира. Даже если этот другой – бесспорный гений. Возрождение индивидуальной инициативы в реальной хозяйственной деятельности и договорная, не ограниченная искусственными препонами идеологии уравниловки оплата труда – вот бесспорный положительный итог наблюдаемой нами стадии неолиберального реформирования. Итог, заметим, впечатляющий. По значимости один он, пожалуй, перевесит добрую дюжину контраргументов, выдвигаемых противниками реформ.

Следствием возросшей активности и привлекательности для наших сограждан индивидуалистического прагматизма, стало ослабление влияния на сознание россиян гуманитарного фактора. Впервые за долгий исторический срок литература в нашем обществе перестала слыть всеобщим учителем и проповедником, не поворачивается язык повторять вслед за А.Евтушенко еще недавно сакраментальную для интеллигенции строфу: «Поэт в России - больше, чем поэт»^[10].

Означает ли это переориентацию страны, ее народа с идеалистически-художественного восприятия жизни на рациональное научное познание? Утверждать такую перемену, по меньшей мере, преждевременно. Тренд общественных предпочтений и ожиданий после двух десятилетия лихих усилий в области освоения европейской (протестантской) рациональности вновь показывает на русскую имперскую традицию и даже православную архаику(!). Вновь Штольц все менее и менее в почете, хотя и к умилительной идеализации Обломова дело, вроде бы, не идет… Обществу нужна передышка от напористой стремительности процесса очередной «смены вех». Прагматический капитализм, слегка откатившись от завоеванных позиций и замерев, говоря языком биржевиков, «фиксирует прибыль». Перед какой перспективой? – возникает естественный вопрос. Перед падением или дальнейшим взлетом рынка прагматических идеологий? А вот сие – тайна великая есть.… Но если все же ожидать ответа на основополагающий вопрос, то, скорее всего, от социологии, которая ранее иных наук прощупала пульс у впавшего в горячку трансформаций российского общества, исследовала его ссадины и синяки и готова объявить диагноз и методику лечения…

(Сказанное не является общим рассуждением. Группой ученых Института социально-политических исследований (ИСПИ) РАН под руководством академика Г.В.Осипова на протяжении последнего пятилетия создается «Летопись реформирования России (новая русская смута на рубеже веков и тысячелетий в зеркале отечественной социологии)» – первый в отечественной социологии комплексный опыт анализа социально-политической ситуации в России в период ее реформирования. Авторы исследования сознательно стремятся избегать аксиоматических и идеологических оценок, сосредоточив внимание на неутешительных социальных последствиях реформ, на выработке мер по исправлению ситуации).

«Русский период» отечественной социологии еще не изучен в должной мере, недостаточно известен не только за рубежами страны, но и в самом Отечестве. Вместе с тем, как считает ведущий исследователь предмета академик Г.В. Осипов, - «<...> это очень плодотворный и содержательный отрезок исторического времени, сконцентрировавший значимые открытия в области философии, в области формирующихся социальных наук. Проистекал он на фоне уникального философско-художественного явления, подаренного Россией миру, которое названо «серебряным веком» человеческой цивилизации»^{[24, c. 18]}.

Автор данного исследования, будучи сторонником литературоцентричного мировоззрения относительно основных, фундаментальных явлений культуры, распространяя свой подход и на понимание междисциплинарного взаимодействия культуры (в частности - литературы) и гуманитарных научных дисциплин, выдвигает гипотезу о литературодетерминированном генезисе социологии. Гипотеза эта основывается на результатах проведенного описательными и формально-структурными методами сравнительного анализа гносеологически близких, по мнению автора, явлений: литературы (в первую очередь, документальной) и социальной науки.

На литературодетерминированность первых русских социологий, на их литературный (очерковый) генезис указывает уже тот факт, что значительная часть социологических исследований начального периода определены авторами как «этюды», «картины и очерки», как «заметки» и т.п. Так, «общественно-социологическими этюдами» назвал С.Н.Южаков свое исследование, опубликованное в журнале «Знание» № 12 за 1872 г. Очерками экономического и общественного быта русских евреев («Евреи в России») обозначил публикацию в журнале «Дело» № 5 за тот же год И.Г.Оршанский. Та же картина наблюдается и позже. Опубликованное в 1875 г. исследование Н.К.Михайловского «Борьба за индивидуальность» снабжено подзаголовком «Социологический очерк». В 1877 г. С.А.Муромцев публикует монографию «Очерки теории гражданского права». Его же перу принадлежит «Заметка на рецензию» М. Кушнерова «Происхождение понятия об общественном праве» // «Слово», 1878 (курсив по всему абзацу – Ю.Г.).

В.Сиповский справедливо замечает, что при отсутствии реальных возможностей конкретно помочь угнетенному самодержавием народу, образованные слои населения, прежде всего - русские интеллигенты - зачастую переносили свое благородное стремление в области писательской и исследовательской деятельности, подчас не очень их разграничивая^{[28, c.10]}. Как следствие – затянувшееся пребывание освободительной художественной и научной мысли на публицистической стадии, явно выраженная гуманистическая ориентация (зачастую, в ущерб объективности) русской социологии, совпадающая с ориентацией народнической прогрессивной литературы на «страдающего человека».

Филолог и историк социологии Е.И.Кукушкина идет еще дальше, выделяя в истории русской социологии т.н. «публицистический» период. «Общественную мысль России отличает особое своеобразие по сравнению с социальными теориями Запада, - считает она. – Это проявилось прежде всего в том, что в течение длительного времени проблемы обществоведения освещались преимущественно с помощью средств художественной литературы и публицистики (что послужило поводом выделения в истории русской социологии «публицистического» периода). Словесное творчество было той сферой интеллектуальной и духовной жизни, где шло активное обсуждение любых философских, политических, морально-этических и социологических проблем. Поэтому пути общественной мысли России, как и судьбы самого общества, его культуры, можно проследить через созданные мастерами словесного творчества художественные образы представителей русской интеллигенции – этой главной носительницы духовного начала»^{[17, c. 7]}.

Одновременно с этим и русская литература того же периода активно осваивала социальную проблематику. «У художника Горького, у покойного художника Успенского может многому научиться самый ученый социолог»^{[25, c. 527]}.

Описательность – вот что, прежде всего, роднит документальный литературный источник с исследованием социолога. Стремление возможно точнее описывать совокупность условий и факторов жизни человека – того, что мы сейчас называем социальной средой, обозначалось в конце XVIII в. и окончательно утвердилось в первой половине века ХIХ в понятийном аппарате гуманитарных наук термином «физиологизм».

Этот же термин утвердился в качестве определения и в одном из основных на тот момент литературных жанров – очерке. При этом понятие «физиологический» чаще всего употреблялось в значении «правдивый», «естественный», даже «натуральный» в смысле «антиромантический» и «неидеализаторский». Так отчего же не один из вышеперечисленных синонимов, а именно термин «физиологический» утвердился в истории отечественного литературного очерка?

Это объясняется особенностями развития французского реализма и традициями французской философии и естествознания XIX в., отразившимися на методологии творчества и, в особенности на его теоретико-эстетическом осмыслении, - считает отечественный исследователь интересующего нас предмета^{[16, c. 118-119]}. – Вышедшие в начале XIX века труды Ж.Б.Лемарка и Э.Ж. Сент-Илера (в частности, борьба последнего против метафизической теории неизменности видов Кювье) способствовала выработке в общественном сознании доверия к эволюционным взглядам на историю не только в биологической, но и в общественной жизни людей, на зависимость их от среды, от обстоятельств бытия.

Не рассматривая специально тему влияния открытий Ч.Дарвина на творчество «отцов-основателей» социологии, отметим, что аналогии общества с биологическими органами были характерны для раннего позитивизма, что особенно сильно проявилось в творчестве Г.Спенсера, утверждавшего, что «<…> относительно “физиологического разделения труда” социальный организм и организм индивидуальный совершенно одинаковы»^{[29, c. 287]}. Успехи тогдашнего естествознания раскрывали взаимную связь индивидов, подчеркивали необходимость их изучения в свете всех обстоятельств жизни, протекающих процессов как внутри индивида, так и внутри среды или общества. Естествознание стихийно подводило к идеям диалектики, хотя относилось к ним бессознательно и применяло их непоследовательно. И все же оно воспитывало уважение к фактам, внимательному отношению ко всем формам проявления общественной жизни. Как все органы тела важны и взаимодействуют слаженно, так и каждый член общества заслуживает внимания, потому что играет определенную роль в общественном организме.

Надо полагать, что очевидный для нас упрощенческий характер установок этой «физиологической» теории, особенно проявляющийся в применении к общественным наукам и литературе, и чреватый при дальнейшем развитии механицизмом и вульгарным материализмом, вполне устраивал современников термина – его авторов и пользователей.

С тех пор этот термин претерпел серьезные изменения и ныне трактуется в основном как физиологические проявления живого организма. Во времена же, которые большинство исследователей склонны считать зачинными для становления современной социологии и онтологически родственного ей в русской литературе метода реализма, понятия «физиологического» и «социального» фактически смыкались, в том числе и по причине недостаточной развитости понятий собственно социального и литературоведческого блоков. О.Конт отнес к социальной статике «социальную анатомию», изучающую строение социального организма, а к социальной динамике – «социальную физиологию», изучающую его функционирование^{[7, c. 78]}.

Его современник, франко-бельгийский математик и ученый-естествоиспытатель Л.А. Кетле, работы которого сегодня причисляют к первым научным трудам по социальной статистике, выделил социальную физиологию в качестве дисциплины, изучающей функционирование «социального тела». В работе «Социальная система и законы ею управляющие» Кетле пишет: «<…> между науками, имеющими предмет человека, и науками, относящимися до социального тела, необходимо должна существовать известная связь. Эта аналогия идет даже дальше, чем кажется с первого взгляда. Таким образом, все, считаемое органическим телом, одаренное жизнью, состоит из разных, существенно необходимых частей, изучение которых составляет особую науку, называемую анатомией. Её называют анатомией растений, анатомией животных, анатомией человека, смотря по тому, относится ли она к растениям, животным или человеку. Социальное тело имеет также свою анатомию, неправильно называемую статистикой <…> Рассматривая жизненные явления, мы находим ту же аналогию, и наука, занимающаяся этими Явлениями, принимает название физиологии. Следуя тому же порядку, мы говорим: физиология растений, животных, человека, смотря по тому, чем она занимается. Но какое название следует дать жизненным явлениям, представленным социальным телом? Следует также назвать их социальной физиологией? По-видимому, этого требует идея сходства» (курсив по всей цитате – Ю.Г.) ^{[13, c. 239-240]}. Сходство высказанных Л.А.Кетле идей с идеями О.Конта было настолько очевидным, что последний обвинял Кетле в плагиате.

Отмечавшийся с середины XIX века рост общественного интереса к обществознанию был связан с верой молодых интеллектуалов 1860-80-х гг. в позитивистские постулаты науки и анализ фактов как «средства овладения действительностью» (по выражению итальянского теоретика и историка литературы Ф. де Санктиса)^{[6, c.150]}. Художественное творчество многих крупных писателей в это период развивается по аналогии с научными исследованиями. Не случайно миланский литературный критик Ф.Камерони утверждал в те годы: «Имя Золя станет знаменем реализма и физиологии (курсив мой – Ю.Г.) и в художественном творчестве от Парижа до Петербурга и от Петербурга до Милана»^{[6, c.110]}. По-существу подразумевалась необходимость социологического подхода к художественному исследованию и литературной фиксации действительности.

При этом следует иметь в виду, что описательность в данном случае понимается нами не только как форма изложения организованных в сюжет фактов, но и как всегда промежуточный итог перманентного противостояния составляющих дихотомии «замысел-результат». По характеристике П. Бурдьё, данной им при рассмотрении особенностей письменного творчества в социологии, «Письменная речь (как воплощенная описательность – Ю.Г.) – это странный продукт, который создается в подлинной конфронтации между тем, кто пишет и тем, “что он хочет сказать” в стороне от всякого непосредственного опыта социальной связи, а также в стороне от принуждений и побуждений непосредственно ощущаемого заказа, что проявляется во всякого рода признаках сопротивления или одобрения»^{[5, c. 6]}. П.Бурдьё останавливается также на роли литературных приемов: «Забота о том, чтобы дать почувствовать или дать понять, вызванная непосредственным присутствием внимательного слушателя <…> подталкивает на поиск метафор и аналогий, которые, если суметь оговорить их ограничения на момент использования, позволяют дать первое интуитивное приближение к наиболее сложным моделям и, таким образом, подвести к более строгому представлению»^{[5, c. 5]}.

В этом высказывании одного из самых современно мыслящих, революционно настроенных к предмету социологии ученых содержится не только попытка объяснить феномен письменной речи, но и проявить внутреннюю противоречивость психологии людского общения. Ведь в процессе его зачастую трудно сказать что преобладает: желание высказаться с максимальной откровенностью или, напротив, спрятать за частоколом письменных (речевых) конструкций истинное отношение к предмету или явлению высказывания. Недаром ведь в различных языках утвердилась схожая по смыслу пословица, которая в русском языке звучит так: «Язык мой – враг мой». «Язык» в данном контексте обозначает избыточную, чрезмерную информированность твоего окружения о тебе в результате твоей, попросту говоря, болтливости. Из этого следует, что информационная сдержанность, выгодное информатору сокрытие правды, а то и заведомая трансформация этой относительной «правды» в такой «товарный» вид, который будет наилучшим образом воспринят потребителем информации, есть ни что иное, как благо. Казалось бы, парадокс, но разве вся история человечества ни есть история сокрытий и различного рода искажений реальности? Разве вербальная форма общения, которую определил людям Создатель или, по иной, атеистической версии, человек обрел в ходе эволюции, ни предполагает изначальное сокрытие нежелательной правды, замены ее на ту дозированную и профильтрованную информацию, которая выгодна высказывающемуся субъекту? Почему развивая и совершенствуя язык, основанную на нем речь, формы письменной фиксации речи и мысли, мы одновременно заблокировали в себе куда как более эффективную для общения способность к телепатии, т.е. непосредственному, напрямую прочтению мысли, оставив эти уникальные телепатические способности лишь немногим избранным, коих большинство из нас воспринимает юродивыми, «чокнутыми»? Ответ, на наш взгляд, очевиден: узнав реальные мысли находящихся рядом людей, их истинное отношение к окружающим, человек содрогнулся бы и предпочел уединение. Бытийный социальный мир с неизбежностью был бы разрушен, что повернуло бы историю человечества вспять. Вот к каким трагическим последствиям способна привести несовершенное человечество, казалось бы, чудесная, а на самом деле деструктивная доступность познавать мир не через словесные и письменные эскапады, а напрямую, посредством считывания чужих мыслей…

(Ближайшие по времени исследования феномена телепатии позволяют сделать вывод о социальной природе физиологических механизмов, блокирующих ее в психике человека. Оказывается, чем моложе человек, тем более проявлены в его психике телепатические возможности, которые затем, с возрастом, словно «отмирают» в качестве социально опасного атавизма).

И все равно еще многим из нас достаточно совсем немного отойти от вульгарного материализма, чтобы обнаружить в себе способность воспринимать в качестве строительного материала и орудий строительства не только чертеж, камни, тес, приспособления и машинерию, но и энергию мысли, реализуемую посредством изреченного и написанного слова. Того самого Слова, которое и явилось первоосновой всего сущего, указанием на которое начинается Святое Благовествование (Евангелие) от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1.1.).

Так отчего же системе таких животворящих слов ни стать социальной институцией? Другое дело, действительно, «Нам не дано предугадать,//Чем наше слово отзовется» (Тютчев), ибо, порожденные не своей волей и творим мы не только волей собственной.

Важно признать процесс преображения идеального в материальное, мысли в материю. Именно процесс как последовательность явленных результатов, ибо сам механизм никогда не будет открыт нашему слабому сознанию. Да оно и не нужно. Куда нам с таким знанием? Разве что в собственный сон, в субъективные идеалисты…

Сбор материала, максимально подробное описание его, выявление главных черт и особенностей, анализ опорных элементов – таков путь в разработке выбранной темы и у очеркиста, и у социолога. Пожалуй, лишь отсутствие либо слабое проявление в большинстве социологических исследований явно выраженной психологической компоненты и художественности как некой сверх-и-надинформативной составляющей, разводит социологическую работу с литературным опусом на гносеологически родственные, но сущностным образом различные уровни, на собственно науку и искусство.

Впрочем, следует признать, что и эти сущностные различия с течением времени все в большей мере нивелируются. Психологизм напрямую обрел права гражданства в таком разделе современной социологической науки как социопсихология, а как элемент анализа устойчиво и разнообразно используется в исследованиях социологов не только нынешнего, но и предыдущих поколений. Художественность, понимаемая как образность мышления и живость авторского пера, и подавно во все времена отличала стиль изложения истинно одаренного ученого.

Не составили в этом отношении исключения и социологи. Достаточно обратиться уже к первой книге Питирима Сорокина «Преступление и кара, подвиг и награда» (1913), к его более поздней работе «Социальная и культурная динамика» (1937), чтобы убедиться и в активном использовании автором психологических компонент исследования общества и личности, и в мастерском владении стилистикой письма.

Очень важно для всякого серьезного дела, в нашем случае – становления социологии - кто, личности какого масштаба стояли у его истоков, какие основы заложили, каким языком и стилистикой излагали основополагающие мысли и идеи. Ведь в массе своей последователи в локальных исследованиях неоднократно повторят (по консервативному принципу прецедента), в лучшем случае эволюционно совершенствуя и развивая, и принцип, и метод, и форму изложения своих авторитетных предшественников. И если основоположники, как в случае русской дореволюционной социологи, высоко подняли планку и научного содержания исследования, и научного метода, и формы изложения мысли, адептам волей-неволей приходилось и приходится до сих пор, как говорится, соответствовать.

Важно также для гуманитарной науки не только как мыслит современное ей общество, но и как излагает мысль. Важно, каким языком общаются между собой европеизированные интеллектуалы и традиционные русские интеллигенты, что и как вещают в народ, в будущее. И тут России бесспорно повезло. Культура нашей страны буквально до недавних пор оставалась литературоцентричной, и достойное знание мировой и отечественной литературы было для образованных русских (советских) людей делом само собой разумеющимся. А где глубокое знание, там и уважение, естественно возникающее желание подражать высоким образцам. Будь то эпистолярное общение, частный разговор, публичная дискуссия, выступление с трибуны, дневниковые записи, изложение (устное или письменное) научных выводов и т.д.

Способствовало «олитературиванию» русской социологии и то обстоятельство, что период ее бурного развития совпал с «серебряным веком» в русской культуре, справедливо считающимся расцветом отечественной изящной словесности.

Способствовал влиянию литературы на социологию также, казалось бы, далекий от темы факт причастности ряда отцов-основателей социологии (М.М.Ковалевский, Е.В.Де-Роберти, П.А.Сорокин) масонскому движению.

Исследователя этого весьма деликатного обстоятельства -принадлежности классиков русской социологии к ордену вольных каменщиков - В.В.Сапова, по его собственному признанию, интересует идейное влияние учения масонов на русских социологов, в первую очередь, на П.А.Сорокина^{[27, c. 10-11]}. Для нас же причастность к масонству указанных выше персоналий является еще одним подтверждением их вовлеченности в литературную стихию. Истинный масон не может ни быть романтическим мистиком. Даже если он и не поэт, не создатель беллетристических текстов, то, по крайней мере, их почитатель. Масонство с неизбежностью приучает посвященных в таинства Ордена воспринимать знак, символ, образ, метафору, как азбуку познания, следовательно, как полноправный и непременный элемент языка фиксации научных практик. А ведь именно этот ряд: знак – символ – образ - метафора является также алфавитом, «строительным материалом» литературы. Следовательно, и в ритуальных подземельях первых русских масонских лож сталкиваются, причудливо переплетаются социология и литература, чтобы впоследствии при дневном свете исследования социума создать из исходных материаловязык и стилистику описаний, фиксирующих социологические научные открытия.

Справедливости ради, следует указать, что свободное, на «ты», обращение с литературой для классиков русской социологии временами оборачивалось избыточной описательностью их работ, многословием, нежеланием концентрировать мысль, отсекать второстепенное ради главного. Упомянутый нами В.Сапов пишет, что работы объемом в десятки авторских листов становились для некоторых социологов чуть ли ни нормой, хотя материал вполне возможно было уложить в значительно меньший объем. Учитель П.Сорокина М.М.Ковалевский выпускал иногда тома объемом более тысячи страниц. Уже первая книга Питирима Сорокина «Преступление и кара», выпущенная им в 1913 г., насчитывала 500 страниц. «Система социологии», изданная в 1920 г., планировалась в шести или восьми томах. Недаром один из рецензентов «Системы социологии» Н.И.Кареев попрекнул П.Сорокина в том, что он пишет по принципу «раззудись плечо, размахнись рука»^{[9,c. 626]}. Отнесем все это к издержкам правильного в принципе метода, признающего естественность взаимодействия и синтеза художественности и документальности, эстетического и научного начал.

«Не помню сейчас, какой ученый сухарь родил ту “бессмертную” идею, что в храме исторической науки эстетике делать нечего», - с сарказмом заметил еще Ф. Меринг^{[22, c. 27]}.

Более радикально относительно взаимодействия научного и эстетического (художественного) подходов к материалу исследования высказался Б.Брехт, утверждавший, что «сегодня возможно создать даже эстетику точных наук»^{[3, c. 175]}.

Ученый, эссеист С.Эпштейн, рассуждая на ту же тему, задается, фактически, риторическими вопросами: «Неужели сухость, трудная форма изложения, через которую читатель должен продираться к содержанию, - непременный спутник учености? Разве научная книга не должна увлекать? Разве читатель, “входящий в науку”, должен заранее оставить надежду на всякие эмоции и приготовиться к преодолению в поте лица языковых и им подобных барьеров?»^{[31, c. 274-275]}.

Во введении к своей монографии «Эстетика истории» отечественный философ, эстетик, историк и популяризатор науки Арсений Гулыга, словно подводя черту под вышеприведенными высказываниями, утверждал: «В марксизме есть своя, восходящая к классикам традиция – в научном творчестве не забывать о художественной стороне дела»^{[8, c. 5]}.

Думается, нет серьезных оснований данный тезис воспринимать как исключительно марксистский. Учитывая, что цитируемая книга издана в середине 70-х гг. прошлого столетия, т.е. в апогее т.н. политического «застоя» и всевластия в СССР марксистко-ленинской идеологии в понимании ее пропагандистами КПСС, упоминание автором в таком контексте марксизма естественно рассматривать как соблюдение им общепринятого тогда идеологического ритуала. Цитирование или упоминание в научной работе классиков марксизма-ленинизма существенно облегчало прохождение рукописи через цензуру.

Исследуя вопрос о генезисе русской социологии, мы обнаруживаем в основе этой научной дисциплины, прежде всего, русский физиологический очерк.

«Физиологии» - бытовые правописательные очерки были распространены во Франции в 1820-1840 гг. Само понятие «физиологии» в литературе ввел франц. писатель и юрист Б.Саварен, издавший книгу «Физиология вкуса» (1826). Большую популярность приобрело издание в 9-и томах П.Л.Крюмера «Французы в их собственном изображении». Физиологический очерк как форму самовыражения сразу же признала демократическая, антиорлеанская, республиканская прослойка французских писателей: Ж.Санд, Ф.Сулье, Ф.Пиа, П.Борель, П.Ш. де Кок, Ж. де Лабрюйер, А.Р. Лесаж, Л.Гозлан и «доктор социальных наук» О.Бальзак, который вместе с А.Дюма, Ж.Жаненом и другими популярными французскими писателями того времени непосредственным образом принял участие в издании П.Крюмера.

Физиологический очерк занимал заметное место и в других, помимо французской, главных литературах Запада: английской (Ч.Диккенс, У.М.Теккерей), американской (У.Ирвинг) и др.

Как это часто случалось в пристально следившей за европейской литературной жизнью России, практически одновременно с французским изданием П.Крюмера в Санкт Петербурге выходит альманах А.П.Башуцкого «Наши, списанные с натуры русскими», а затем, на протяжении 1840-1842 гг. – еще 13 выпусков этой очерковой серии.

Альманах А.Башуцкого, как принято считать, и положил начало русскому физиологическому очерку, испытавшему воздействие французской литературной традиции. В.Г.Белинский, как никто из его современников чуткий к литературным новациям, впоследствии заметил: «<...> недавно получили в литературе права гражданства так называемые физиологии, характеристические очерки разных сторон общественного быта»^{[2, c. 316]}.

За короткий отрезок времени один за другим выходят сборники «Очерки московской жизни» П.Вистенгофа (1842), «Лицевая сторона, или Изнанка рода человеческого» Ф.В.Булгарина (1842), альманахи Н.А.Некрасова «Физиология Петербурга» (1845), «Петербургский сборник» (1846), «1-е апреля» (1846). Всего же за неполное десятилетие (1839-1848) по сведениям А.Г.Цейтлина, на которого ссылается В.П.Иванов^{[11, c. 72]}, вышло в свет не менее 700 физиологических очерков, а в жанре этом выступили такие отличные друг от друга беллетристы, как В.А.Соллогуб, П.В.Ефебовский, Н.А.Некрасов, П.С.Федоров, А.П.Башуцкий, Д.В.Григорович, И.А.Гончаров, В.И.Даль, И.И.Панаев, П.Ф.Вистенгоф, И.Т.Кокорев, Е.П.Гребенка, С.Ф.Дуров, В.В.Толбин и др.

Вместе с тем неверно было бы предполагать исключительную вторичность, подражательность русского физиологического очерка по отношению к европейскому аналогу.

Во-первых, у русского феномена явственно просматриваются сугубо отечественные корни. Первые русские назидательно-правописательные этнографические очерки, предвосхитившие физиологические, были написаны еще в первой половине XIX в. К.Н.Батюшковым: «Прогулка по Москве» (1811-1812 гг.); В.Ф.Одоевским: «Сборы на бал», «Женские слезы», «Невеста» (1820-е гг.); Н.А.Полевым: «Новый живописец общества и литературы» (1832)^{[16, 32]}.

Во-вторых, что до собственно русских очерковых физиологий, то и они вовсе не копировали закордонных аналогов. В русских физиологиях, в отличие от тех же французских, практически не изображались люди света и интеллигенция. Русские писатели отдавали предпочтение представителям «третьего сословия», мещанам и т.н. «черни», которая в значительной мере состояла из крепостных и недавно отпущенных крестьян. Такое различие в выборе объектов описания являлось следствием кардинального различия в идейно-нравственных установках французских и русских очеркистов физиологического направления.

Идейную установку литераторов французской физиологической школы в наиболее четком виде сформулировал Ж.Жанен в предисловии к изданию «Французы в их собственном изображении». «Мы хотим только найти способ оставить после себя следы того, что называем частной жизнью народа. <...> Мы должны подумать о том, что когда-нибудь наши внуки захотят узнать, кем мы были и что мы делали в наше время; как мы были одеты, какие платья носили наши жены, какими были наши дома, наши развлечения, наши привычки <...> что понимали под красотой. О нас захотят узнать все: как мы садились на лошадь, как были накрыты наши столы, какие вина мы предпочитали»^{[32, c. 178-179]}.

С этой «куцей программой», как справедливо охарактеризовал ее исследователь предмета^{[16, c. 89]}, программой, ставящей хотя и исторически важную, но локальную, частную задачу отразить бытование класса добропорядочных французских буржуа, выгодно контрастирует в нравственном отношении высказывание Вал. Майкова, которое вполне можно воспринимать как программу для литератора русского физиологического направления: «Настает другая эпоха: в ходу бесконечные муки сомнения, страдание общечеловеческими вопросами, горький плач на недостатки и бедствия человечества, на неустроенность общества, жалобы на мелочь современных характеров, торжественное признание своего ничтожества и бессилия; проникнутые лирическим пафосом воззвания на доблестный подвиг, стремление к вечному идеалу, к истине... – вот что теперь в ходу!... Таков дух времени!»^{[21, c. 129]}.

Пожалуй, лишь коннотация «проникнутые лирическим духом воззвания» может несколько смутить наше теперешнее просвещенное сознание, в котором аксиоматически закреплено неприятие лиризма авторами физиологий, но ларчик в данном случает открывался просто: подвигло Вал. Майкова на программное по духу высказывание стихотворение Плещеева, отчего возможно предположить, что посредством плещеевских ритмов и рифм, естественный для поэзии лиризм таким «партизанским» образом проник в сознание Майкова, а оттуда – в написанные им по горячим следам строки...

Суммируя вышеизложенное, смеем утверждать, что русские физиологии являлись демократичнее и реалистичнее французских. В отличие от французских очеркистов, которые в большинстве случаев ограничивались спокойной (объективной?) констатацией социального неблагополучия, их русские коллеги искали радикальные способы избавления от нищеты. За немногими исключениями, они также не поддерживали практику частной благотворительности, которая, по их мнению, лишь развращала народ, способствовала его физической и морально-нравственной деградации и развитию в среде бедняков опасной для них резиньяции – психологии примиренности с судьбой.

(Справедливость опасений противников безадресной благотворительности подтверждает сообщение члена Комиссии, учрежденной в 1898 г. при Министерстве юстиции для разработки вопроса о мерах борьбы с профессиональным нищенством и бродяжничеством барона О.О. Буксгевдена. В Сызрани, - сообщает барон, - раскольник Еромасев оставил по духовному завещанию 10000 руб. на раздачу нищим. Дугой раскольник Сыромятников раздал по случаю смерти своей жены 10000 руб. в продолжении 40 дней нищим и раскидал птицам несколько пудов зерна. В день раздачи этих денег к дому Сыромятникова стекалось до 500 человек оборванцев, которые затем отправлялись пропивать полученное подаяние ^{[18, c. 8]}).

Поэтому правильнее было бы говорить о двуедином генезисе русского физиологического очерка, который составляют доморощенная литературная линия, исполненная отечественными писателями, а также европейское (в основном французское) заимствование. Даже, скорее, не столько заимствование, как вдохновленность…

(В музыкальном сочинительстве термин «вдохновленный» получил широкое распространение у композиторов XIX-XX вв. Даже самые маститые из их (Вебер, Шуберт, Равель, Щедрин и др.) не считали зазорным указывать в титуле своих произведений «вдохновленный И-С Бахом», «вдохновленный Моцартом» и т.п. ).

Большинство исследователей истории русской социологии вслед за академиком Г.В.Осиповым считают, что с 1929 года, когда в ходе дискуссии по проблемам философии и социологии, которая состоялась в Институте философии Коммунистической академии, был сделан вывод, что социология – это лженаука, «социология на государственном уровне утратила гражданский и научный статусы. Более чем на два десятилетия развитие отечественной социологии было приостановлено»^{[24, c. 22]}.

Не вступая в полемику с почтенным глубокоуважаемым ученым, все же напомним, что именно в 30-е гг., в которых он не улавливает активных жизненных токов у социологии, в научном и литературном сообществах нашей страны происходило то, что впоследствии получило определение как «борьба с вульгарным социологизмом». Определение это нам представляется заданно политизированным, изначально обвинительным. Более подходящим представляется «избыточный социологизм.

Борьба протекала страстная, временами безжалостная - достаточно вспомнить до конца жизни искореженную судьбу сидельца ГУЛАГа, лидера литературоведения социологического направления В.Ф.Переверзева - но объективно всесоюзная полемика по вопросам «вульгарного социологизма» оказала положительное влияние на литературный и научный процессы хотя бы тем, что в итоге существенно снизила в них уровень «избыточного социологизма». Проигравшая сторона вынуждена была взять тайм-аут, копя творческие силы и, следуя мудрому совету российского канцлера А.М.Горчакова, - сосредотачиваясь, теперь уже на всем пространстве исследовательского поиска.

В 60-е гг. ХХ в. литературный и общественно-политический журнал «Новый мир», самый последовательный и целенаправленный проводник демократических идей Оттепели, (термин «Оттепель» в смысле «преодоление сталинского тоталитаризма» утвердился в литературной и общественно-политической лексике «шестидесятников» после публикации одноименной повести И. Эренбурга) опубликовав на своих страницах солидный корпус научных и научно-популярных статей по животрепещущим вопросам социологической науки, объективно стал публичной трибуной возрождающейся советской социологии, ее популяризатором и пропагандистом.

К этому же периоду относится новомировская публикация одной из самых значимых для нашего исследования работ: «Социология и литература»^{[12, c. 148]}, которая доказательно демонстрирует не просто гносеологическую близость, но и взаимопроникновение, постепенную конвергенцию вынесенных в заголовок данной статьи научного и художественного феноменов.

«По словам социологов, в тот период, когда их наука была на положении Золушки, социальные писатели, прежде всего очеркисты, успешно выполняли функцию дотошных исследователей советского общества, - утверждал Вл. Кантарович. – Чаще всего называют при этом “Районные будни” В.Овечкина и “Деревенский дневник” Е.Дороша, не забывая прибавить, что автор “Дневника” пользовался испытанным в социологии методом “панельного” исследования, когда наблюдения накладываются последовательно, с интервалами, на один и тот же объект»^{[12, c. 169-170]} …

Рассмотренные нами выше феномены физиологических и социологических очерков демонстрируют примат литературного метода; социологическая составляющая в них хотя и важна, ее значение нарастает от издания к изданию, но все же еще недостаточно развита в плане научного постижения заявленной темы. По сути, это традиционная очерковая литература, в которую, согласно велению исторического времени глобальных трансформаций социума, вселился социальный дух. Лишь в относительно небольшом количестве текстовых феноменов социальный исследователь в авторском эго занимает позицию если и не вровень, то почти что рядом с литератором. Если же вести речь о векторе творческого постижения социальной реальности, о парадигме, то они все еще исходят от литературы как базиса и с различной степенью скорости и интенсивности устремлены к научному социальному исследованию.

Развитие отечественной социологии, как было показано нами, происходило, в основном, в рамках формально не сформулированной, но ощущаемой большинством исследователей установки, которую условно можно определить как: «Больше научности!». Литературные компоненты социологического письма при этом воспринимались значительной частью социологов атавизмом, на преодоление которого они направляли немалые усилия.

Одновременно с этим, сложилась некая «срединная» форма социологических исследований, которая, ограничивая научную компоненту анализом единичного социального феномена, вовсе не имела в виду усилить литературную составляющую. Это могло быть осознанным решением ученого, как в случае с монографическим методом, а также вынужденной мерой, как, скажем, в случае с административной наукой США, где исследовательское поле ограничивалось федеральной статистикой и не предполагало привлечения иных активных компонентов.

Монографическое исследование – это такая разновидность социологического исследования, в котором объектом изучения является только одна единица какого-либо класса социологических процессов или явлений, выступающая представителем всего этого класса. Если воспользоваться метафорой, то можно предложить такую трактовку монографическому исследованию; ученый с повышенным тщанием и рвением изучает каплю морской воды, чтобы в итоге постичь океан.

В социологии XIX в. монографический метод при исследовании отдельных семей (их бюджетов, окружения, профессиональных занятий, досуга и др.) широко использовал французский экономист и социолог Фредерик Ле Пле, которого многие историки предмета не без основания считают основоположником, «отцом» монографической социологии. Такого почетного звания француз удостоился после выхода в свет труда «Европейские рабочие»^[20] (1855), в котором на примере 36 рабочих семей разработаны основной метод и техника контролируемого наблюдения как основы монографического описания социального объекта.

В активе Ле Пле также организация Международного общества практического изучения социальных и экономических явлений. Связь между созданием этого авторитетного в мировом социологическом сообществе научного общества и институциализацией монографического метода несомненна.

На основе исследования «Европейские рабочие» сложилась концепция «социальной реформы» по Ле Пле, программа которой основывалась на таком социальном переустройстве общества, которое смогло бы укрепить патриархальные институты, прежде всего – патриархальную семью. Ле Пле ратовал за возврат к закону о наследовании, препятствовавшему дробление имущества, осуждал «… принципы 1789 г., натурализм и эволюционизм»^{[19, c.182]}. Большое значение он придавал рационализации бюджетов рабочих семей.

Работа Ле Пле привлекла самое пристальное и заинтересованное внимание известного общественного деятеля царской России К.Д. Победоносцева, кого отличали крайне правые, охранительные взгляды. Взяв на вооружение монографию «Европейские рабочие», К. Победоносцев всячески пропагандировал ориентацию на семью как на плот воспитания народа в духе религиозности и преданности самодержавию^[26].

Послужив, таким образом, реакционной страте социальных исследователей во Франции и в Российской Империи, монографический метод, одновременно с этим, позволил прогрессивным обществоведам зримо обнажить социальные противоречия действительности. Достаточно назвать в этом плане «Пошехонскую старину» М.Е. Салтыкова-Щедрина (1887-1889), «Село Пурех с его приходскими деревнями Балахнинского уезда» И.Л. Лебединского (1869), письма «Из деревни» А.Н. Энгельгардта (1882), «Опыт подворного обследования экономического положения и хозяйства крестьян в 3-х волостях Новгородского уезда» Г. Бычкова (1882), и особенно монографию А.Шингарева «Вымирающая деревня» (1903), а также публикации земских статистиков С.В. Мартынова, Н.М. Калашникова и др., в которых на основе многочисленных фактов и статистических сведений дана разносторонняя характеристика российской реальности, освещены неприглядные стороны самодержавного устройства.

Школа Ле Пле разработала также проблематику и схемы исследования локальных общностей, прежде всего - деревенских общин.

Именно этот опыт Ле Пле – сельскую монографическую социологию - использовал и творчески развил румынский социолог Дмитрие Густи в возглавляемом им исследовании коллектива румынских обществоведов. Итогом трехлетней работы (1934-1937) стала социологическая монография «Копанка»^[15].

Говоря о монографическом методе, который он использовал в этой работе, Д.Густи выделяет три источника, оказавших наибольшее влияние на его формирование. Это:

- французская монографическая школа в лице Ф. Ле Пле и его последователей;

- сельская социология и административная наука в США (в их методологических рамках проводилось анкетное исследование молдавского села Копанка);

- немецкая социологическая школа, предложившая социологическому сообществу взамен этнологических и статистических анкет метод «социографии»^{[12, c. 150]}.

Само по себе монографическое исследование «Копанка», и в не меньшей мере сюжет его проведения, настолько характерны и значимы, что заслуживают, по-нашему мнению, более детального рассказа.

Неспешная кропотливая работа коллектива исследователей в типичном для Бессарабии 30-х годов XX века приднестровском селе Копанка позволила собрать и обработать большой фактический материал, касающийся не только экономики, но и этнографии, образования, медицины, межнациональных отношений (на основе динамики смешанных браков), финансовых сбережений и инвестирования, религии и т.д. Но главным достижением коллектива Д.Густи стало воссоздание объективной картины социально-экономического состояния населения и хозяйства данного молдавского села в период непрекра15щающейся ни на день пропагандисткой войны, которую вели королевская Румыния и СССР.

Как известно, вследствие Брестского мира большая часть Бессарабии, расположенной на правом берегу Днестра, отошла к Румынии. На левом берегу была образована Молдавская автономная республика в составе УССР первоначально со столицей в г. Балте, а затем – г. Тирасполе. До самого дня воссоединения этих территорий в 1941-м году между их правителями шла интенсивная пропагандистская война, в которой каждая сторона тщилась представить себя благодетельницей молдавского народа, а своего контрагента – виновником всех его бед. В такой ситуации объективность, продемонстрированная исследовательским коллективом Д.Густи, заслуживает по меньшей мере уважения.

Продолжение эта история получила через 25 лет, когда при разборе фондов Государственного архива МССР была обнаружена большая часть материалов социологического исследования «Копанка». Тогда же у молдавских социологов возникла многообещающая идея провести новое социологическое исследование села Копанка, чтобы при сравнительно анализе его результатов с результатами, полученными Д.Густи в 1937-м году, документально продемонстрировать преимущества социалистического колхозного хозяйствования СССР перед частным буржуазным укладом королевской Румынии. Такую исследовательскую работу по просьбе руководства МССР возглавили московские социологи, докторы наук Г.В. Осипов и В.И. Староверов. Итогом явилась монография «Копанка – 25 лет спустя» («Наука», 1965).

К чести московских социологов, они продолжали хоть и спорадически, наездами в союзную республику, но отслеживать ситуацию в объекте исследования, отмечая и фиксируя характерные изменения и тенденции в социально-экономическом развитии Копанки. Притом, что особенно важно, не прекращали такой добровольный мониторинг и в самые сложные для страны в целом и для Молдовы, в частности, времена: перестроечные и постперестроечные годы.

Итогом этого многолетнего системного труда стала обширная монография Г.В. Осипова и В.И. Староверова «Копанка в измерении трех эпох», в которую вошли: 1. Не потерявшие актуальности фрагменты монографии «Копанка» (1938), написанной по материалам социологического исследования коллектива румынских обществоведов под руководством Д. Кристи. 2. Монография «Команка – 25 лет спустя». 3. Главы из этой монографии, не изданные в свое время по цензурным и конъюнктурным соображениям. 4. Монография по итогам системного исследования 1980-1981 гг. 5. Очерки, основанные на впечатлениях от ознакомительных поездок авторов на объект исследования в 1995 и 2010 годах.

Таким образом, мы имеем одну из немногих (если ни единственную на всем постсоветком пространстве!) серьезную исследовательскую социологическую работу, основывающуюся на длящемся 75 лет(!) мониторинге объекта (село Копанка), которое пережило за эти времена три политических и социально-экономических уклада: аграрный доиндустриальный капитализм (королевство Румыния), социализм советского типа (СССР), реставрацию капиталистического уклада (Республика Молдова)…

Мы изложили краткую историю социологического исследования молдавского села Копанка с целью показать сколь креативным и убедительным может при правильном творческом подходе оказаться монографический метод в социологии...

Близок очерковой литературе и биографический метод в социологии. Биографические данные в социологии – это основной источник детальных и мотивированных описаний истории отдельной личности. Значимые социальные связи, мотивы действий получают здесь убедительное освещение «с точки зрения деятеля». Чаще всего источником биографических данных становятся личные документы (мемуары, записки, дневники и т.п.) либо материалы интервью и бесед. Обычно основное внимание уделяется конкретным аспектам или стадиям жизни – карьере, межличностным отношениям и т.п. Поэтому все чаще используется термин «история отдельного случая» (''individual case history''), подчеркивающий избирательный, селективный характер жизнеописания.

В социологии «истории жизни» чаще всего использовались для изучения социальных меньшинств – тех групп, которые довольно трудно поддаются пространственной и временной локализации (следовательно, менее доступны для масштабных выборочных исследований). Так, в 1920-е годы чикагский социолог К. Шоу изучал подростковую преступность, используя написанные по его просьбе автобиографические заметки юного правонарушителя, дополненные полицейскими и судебными документами, результатами медицинских освидетельствований и т.п. Всю совокупность этих данных он рассматривал как «историю случая».

Биографический метод имеет много общего с методом включенного наблюдения и по сути является еще одной разновидностью этнографического подхода к «анализу случая». Отличием биографического метода можно считать большую сфокусированность на уникальных аспектах истории жизни человека (иногда – группы, организации) и на субъективном, личностном подходе к описанию человеческой жизни, карьеры, истории любви и т.п.

Первой социологической работой, узаконившей использование личных документов, писем и автобиографий в анализе социальных процессов, стала опубликованная в 1918-1920 гг. книга У. Томаса и Ф. Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и Америке». Один из томов этой книги составила автобиография польского эмигранта Владека, описавшего свой путь из провинциального Копина в Чикаго. Этот путь включал и учебу в деревенской школе, и работу помощником в лавке, и выезд в Германию в поисках заработка, предшествовавшие эмиграции в США. Томас и Знанецки первыми выступили с обоснованием использования биографического метода в рамках интерпретативного подхода в социологии. Они полагали, что социальные процессы нужно рассматривать как результат постоянного взаимодействия сознания личности и объективной социальной реальности. Кроме того, Томас и Знанецки предполагали, что исследование, базирующееся на «историях жизни», позволит выйти к более широким обобщениям, касающимся социальных групп, субкультур, классов и т.п.

Фундаментальная особенность биографического метода заключена в его направленности на воссоздание исторической, развернутой во времени, перспективы событий. Используя биографический метод, социолог становится в некотором роде социальным историком. История социальных институтов и социальных изменений здесь раскрывается через рассказы людей о их собственной жизни. Это создает дополнительные возможности для пересмотра официальных версий истории, написанных с позиций властвующих классов и групп, и сопоставления этих версий с основанном на повседневном опыте знанием социальной жизни непривилегированных социальных групп.

Направленность биографического метода на представление субъективного опыта деятеля через его собственные категории и определения, требует некоторого переосмысления критериев объективности исследования. «Собственная история» должна быть дополнена сведениями о том, как определяют ситуацию другие участники. Такой тип исследовательской стратегии в социологии принято обозначать как множественную триангуляцию. Она помогает в анализе различающихся определений ситуации, относящимся к одним и тем же элементам опыта. Поэтому Н. Дензин подчеркивал важность триангуляции для исследователей-качественников, выделив четыре ее вида:

1. Триангуляция данных – соотнесение данных с учетом времени, места, участников.

2. Триангуляция исследователей – использование данных об одном и том же феномене из разных наблюдений.

3. Триангуляция теорий – использование данных, полученных в различных теоретических перспективах в изучении одного и того же комплекса объектов.

4. Методологическая триангуляция, или использование различных методов для изучения одного объекта и вариации данных внутри одного метода.

Любой устный или письменный рассказ субъекта о событиях его жизни может рассматриваться в качестве биографического материала. При определенных условиях для воссоздания «истории жизни» могут использоваться и вторичные источники: мемуары других лиц, письма, официальные документы и т.п.

К. Литлер изучал трудовые отношения в двух британских компаниях в 1930-е гг., интервьюируя профсоюзных активистов. Затем исследование было дополнено материалами архивов исследуемых компаний, а также газетными сообщениями о трудовых конфликтах, которые там проистекали.

В недавнем совместном исследовании британских и российских ученых изучалась, в частности, кадровая политика на предприятиях разного типа: «неблагополучных», «благополучных», «новых». Помимо анализа документов кадровой и экономической статистики использовались полуструктурированные интервью с работниками предприятий, основной темой которых стали трудовые биографии респондентов (всего было проведено 260 интервью на 12 предприятиях).

Важно, однако, различать биографические (автобиографические) истории и так называемые устные истории. «Устная история» - это фактуально точное воссоздание определенных исторических событий. В ее фокусе – не субъективный опыт делателя, а историческое знание о событиях, процессах, движущих силах и причинах. Устные истории, рассказанные участниками событий, используются для накопления такого исторического и фактического знания. Историческое знание «с точки зрения очевидца» необходимо, например, антропологу, стремящемуся воссоздать историю разделения труда между соседними племенами или историю вражды между кланами. Историк, представляющий школу «Новой социальной истории», также может использовать устные истории, описывая, например, бурные политические изменения «снизу» как изменения повседневной жизни простых людей.

В социологии принято различать три основных типа «историй жизни»: полные, тематические и отредактированные.

1. Полная «история жизни» в идеале очерчивает весь жизненный опыт субъекта, от колыбели до могилы.

2. Тематическая «история жизни» отличается от полной тем, что относится преимущественно к одной стороне или фазе жизненного цикла субъекта. Например, Э. Сазерленд написал книгу о профессиональной карьере «вора в законе», который выступил в качестве соавтора исследования. Сазерленд подготовил опросник, позволивший структурировать письменный рассказ своего соавтора, провел ряд дополнительных интервью и прокомментировал получившуюся «историю жизни». При этом он не использовал никакие дополнительные источники.

3. Отредактированная «история жизни» может быть и полной, и тематической. Ее основная особенность – ведущая роль социолога-интерпретатора, организующего биографический материал в соответствии с теоретической логикой, избирательно редактирующего и интерпретирующего исходный рассказ (рассказы) субъектов для того, чтобы ответить на поставленные в исследовании вопросы.

Основными источниками биографических данных служат, помимо опросов и интервью, публичные и частные архивные материалы. Интервью, опросники и дословные записи устных сообщений играют ведущую роль в получении значимых для социологии «историй жизни». Их применение гарантирует релевантность получаемых сведений той теоретической проблеме, которая стоит перед социологом.

Нередко биографический материал собирается в ходе вполне традиционного выборочного обследования. В большинстве случаев выборка такого исследования представляет какую-то возрастную когорту или профессиональную группу. Исходя из практических соображений стоимости широкомасштабного интервьюирования и доступности «редких» совокупностей, исследователи чаще всего ограничиваются квотной выборкой.

К частным архивным материалам, используемым при изучении «истории жизни», относятся преимущественно личные записи и документы. Основной тип частного документа – автобиография. Как и основанные на автобиографических сведениях «истории жизни», сами автобиографии могут быть разделены на полные, тематические и отредактированные.

К частной архивной документации относятся также дневники, частные записи, мемуары, личные письма, записи разговоров и т.п. Дневник и мемуарные записки иногда трудно различимы: можно считать, что мемуары в целом отличает более безличный стиль изложения и необязательность линейного и упорядоченного описания сменяющих друг друга во времени событий. Повышение достоверности «историй жизни» , основанных на такого рода личных (иногда говорят – «экспрессивных») документах, как дневниковые и мемуарные записи, требует привлечения дополнительных источников, использования специальных приемом критического анализа ( в том числе критической оценки экспрессивного документа как исторического источника, как литературного текста и т.п.).

Принципы анализа и интерпретации биографического материала принципиально не отличаются от этнографического метода, имеющего дело с анализом «индивидуального случая». Интерпретативный подход, аналитическая индукция, требования к валидности в полной мере применимы и к биографическому методу.

Н. Дензин предложил общую схему анализа и описания «историй жизни»:

- отбор исследовательских проблем и гипотез, которые могут быть исследованы и проверены с помощью «историй жизни»;

- отбор субъекта или субъектов и определение, в какой форме будут собраны о них биографические данные;

- описание объективных событий и переживаний из жизни субъекта, имеющих отношение к интересующей проблеме;

- получение от субъекта интерпретации этих событий, следую естественному или хронологическому порядку;

- анализ этих утверждений и сообщений с точки зрения их внутренней и внешней валидности;

- принятие окончательного решения о достоверности источников и выбор приоритетных источников для последующей проверки гипотез;

- проверка предварительно сформулированных гипотез, поиск опровергающих примеров. Модифицирование гипотез, выдвижение новых и их проверка;

- составление чернового наброска всей «истории жизни» и ознакомление с ним исследуемых субъектов, чтобы узнать их реакцию;

- переработка исследовательского отчета с целью изложения событий в их естественной последовательности и учетом замечаний исследуемых субъектов. Ограничение отчета теми гипотезами и предложениями, которые получили подтверждение;

- написание Заключения, где главное внимание должно быть уделено теоретической значимости исследовательских выводов и перспективам дальнейшего исследования.

Эта схема может случить основным ориентиром в работе с биографическими данными.

Вклад в исследование комплекса процессов взаимодействия социологии и литературы внесла и русская эмиграция. Переместившийся после октябрьской революции в Прагу ОПОЯЗ (Общество изучения теории поэтического языка) продолжал отстаивать основную идею русской формальной школы в лингвистике и литературоведении, которая заключалась в утверждении принципа специфики и конкретизации литературной науки. Основное утверждение опоязовцев состояло в том, что предметом литературной науки как таковой должно быть исследование специфических особенностей литературного материала, отличающих его от всякого другого, хотя бы материал этот своими вторичными, косвенными чертами давал повод и право пользоваться им как подсобным и в других науках.

С полной определённостью этот тезис сформулировал Роман Якобсон, утверждавший, что: «предметом науки о литературе является не литература, а литературность, то есть то, что делает данное произведение литературным произведением. Между тем до сих пор историкам литературы <…> всё шло на потребу — быт, психология, политика, философия. Вместо науки о литературе создавался конгломерат доморощенных дисциплин. Как бы забывалось, что эти статьи отходят к соответствующим наукам — истории философии, истории культуры, психологии и т. д. — и что последние могут естественно использовать и литературные памятники, как дефектные, второсортные документы»^{[33, c. 11]}.

В 1937 году в Харбине выходит в свет фундаментальная монография исследователя И. Б. Коджака «Социософия. Новая наука о государстве, как социальном организме, и его душе – прогрессе». Мнение автора относительно взаимодействия социологии и литературы, о содержательности литературного образца как важнейшего критерия его значимости в системе общественных отношений разительно отлично от мнения на тот же предмет опоязовцев, которые, как видно из вышеприведенного отрывка, являлись сторонниками научного изоляционизма и не поддерживали междисциплинарное сближение даже близких по дискурсу научных дисциплин.

«Литературная красивая фраза есть такая, в которой два, три слова точно выражают сложную мысль, - заключает И. Коджак. – Это удовлетворяет наш инстинкт сохранения и накопления энергии. Красива мысль, которая, несмотря на свою простоту, даёт нам возможность развивать синтетические суждения. То же самое можно сказать и относительно напряженности литературного сюжета»^{[14, c. 270]}.

Есть основания говорить о тенденции все более частого обращения социальной науки к лексикону художественного творчества. При этом чем более тонкие, поливалентные материи исследует наукао социуме, тем тоньше, многозначимей, приближённей к универсальной метафоре становится инструментарий, фиксирующий эти исследования.

В определенной мере об этом свидетельствуют теоретические разработки и эмпирическая научная практика Майкла Буравого, который созданным им исследовательским форматом – развёрнутым монографическим исследованием – стремиться занять перспективную нишу в современной социологии, расположенную между практически исчерпавшим себя позитивизмом и априори ущербным в эвристическом плане постмодернизмом. «В мире, где правит наука, удаление от неё не только непоследовательно, то есть отступает от научной аргументации, но и граничит с изоляционизмом, - излагает свою основную концепцию М. Буравой. – У постмодерниста нет пространства, пригодного для реализации претензий на руководящий дискурс. При балансе сил, перевешивающем в сторону науки, неприятие последней делает господство недостижимым. Постмодернизм выбирает ''войну движения'' там, где больше приемлема ''война позиций''. Он скорее отказывает науке в праве на контроль за ним, а не пытается приспособить её через переопределение. Переопределение науки означает демонстрацию пороков позитивизма с перспективой развития альтернативной концепции науки»^[4].

Согласно теории Майкла Буравого, различаются три типа социологического знания: прикладное, публичное и профессиональное. первое направлено на решение социально-экономических проблем и легитимацию уже принятый решений. Второе ориентировано на установление диалогических отношений между обществом и его исследователями, как правило, в медийном пространстве. В результате такого диалога общество знает о том, чем именно занимаются социологи, а те, в свою очередь, в курсе основных проблем, волнующих социум. Профессиональная же социология (правильнее сказать, академическая), вырабатывая научные методы, фундаментальные знания и концепции, обеспечивает ту базу, на которой могут существовать две первые /разновидности этой науки.

Практическая деятельность М. Буравого свидетельствует о том, что публичная социология все в большей мере занимает его творческое внимание, и это обстоятельство представляется симптоматичным: быть может, несколько в ущерб традиционной академической научности (наукообразию?), американский социолог и его последователи обретают огромное пространство творческого самовыражения: научную социологическую публицистику.

От публичной социологии, которая выбрала в качестве формы изложения результатов научного поиска, прежде всего, литературную публицистику, до социологии, уже «заряженной» непосредственно художественной литературой, остаётся всего шаг. И его, похоже, сделал отечественный учёный, доктор социологических наук Владислав Аркадьевич Бачинин.

Выводы его в области традиционной социологии литературы и новаторских синтетических форм социальной аналитики столь значимы для нашего диссертационного исследования, что мы рискнули полностью воспроизвести наиболее близкие данной работе сентенции этого учёного.

«Отечественную социологию подталкивает к переоценке своих отношений с литературой ряд примечательных обстоятельств, в том числе появление маргинальных текстов, художественных и одновременно социологических как по характеру содержащегося в них материала, так и по форме его презентаций, - считает В.А. Бачинин. – Произведения таких мастеров слова, как А.Платонов, А.И.Солженицын, А.Д.Синявский, А.А.Зиновьев и др., обладавших ярко выраженным социальным темпераментом, описывавших и анализировавших сложнейшие социальные реалии XX столетия, явно превосходили своей глубиной, проницательностью и гражданской честностью теоретические работы основной массы современных им учёных – социологов, историков, философов. Эти тексты, являвшие собой образцы органического единства образности и рационалистичности, свидетельствовали о высокой эпистемологической ценности социологического воображения литераторов, обладали богатейшими эвристическими ресурсами. Оказалось, что их можно читать как социологические исследования, поскольку образное мышление авторов смогло проникнуть в суть острых социальных проблем несравнимо глубже мышления профессиональных социологов. Перефразируя Ницше, утверждавшего, что самый честный философ – это писатель, можно сказать, что самыми честными, тонкими и глубокими отечественными социологами второй половины XX были отечественные литераторы, много сделавшие для развития совершенно особой отрасли сциогуманитарного познания - художественной социологии (курсив – Ю.Г.) ^{[1, c. 101-115]}.

«Нет ничего сложнее и загадочнее социального явления. На нем всегда отблеск тайны. Социальная жизнь имеет свои подводные течения, свои землетрясения и цунами. Познание их требует не только использования статистики, математики, кибернетики, но и известной тонкости нервной организации…»^{[30, c. 388]}.

Сказать так мог только шестидесятник: романтический «физиколирик», искренно верящий в прогресс, чающий социальной справедливости и… всю жизнь неразлучный с книгой. Иначе откуда «тонкость нервной организации», по устоявшемуся мнению присущая художнику, литератору, и совсем не обязательная ученому-аналитику. Для представителей этого удивительного и во многом уникального советского поколения – шестидесятников - «литературный фундаментализм» - непоколебимая основа экзистенции. Даже если, как в нашем случае, речь идет о выдающемся ученом-социологе…

Другой пример: 3 марта 2011 г. по телеканалу «Культура» транслировалась очередная передача популярного ток-шоу «Культурная революция», в которой в полемической схватке сошлись академик РАН Юрий Пивоваров и популярный писатель Сергей Минаев. Вот почти дословная цитата из реплики академика: «Когда я хочу лучше узнать чем живет современная молодежь, я прежде всего читаю последнюю книгу моего уважаемого оппонента. Ибо тут мне никакая социология не в помощь (курсив – Ю.Г.), хотя я и имею непосредственное отношение к этой науке…».

Казалось бы, странное дело – уважаемый академик в эффективном познании современной ему молодежи практически отказывает социологической науке, отдавая предпочтение почти что «попсовой» беллетристике. Впрочем, реакция эта покажется не столь странной, если вспомнить, что Юрий Сергеевич Пивоваров – типичный «шестидесятник», в чьем воспитании, как мы уже уяснили, вклад литературы невозможно переоценить…

По нашему мнению, именно с рецидива в 60-е гг. ХХ в. «физиологического очерка» как очерка социологического, окончательно прекратился длящийся с 40-х гг. XIX в. процесс дивергенции социологии и литературы и явственно обозначился вектор их сближения, стал реальностью набирающий темп и интенсивность процесс конвергенции научного и художественного феноменов. При этом процесс сей обрел явно выраженный наднациональный, глобальный характер.