Инобытие и время (контуры эстетики трансцендентного)

Спектор Давид Михайлович кандидат архитектуры доцент, Московский архитектурно-строительный институт 109451, Россия, г. Москва, ул. 3-я Кабельная, 1 Spektor David Mikhailovich PhD in Architecture Docent, the department of Architecture, Moscow State University of Architecture and Civil Engineering 109451 Russia, Moscow, 3-ya Kabelnaya 1 daspektor@mail.ru Другие публикации этого автора

Вводные замечания.

Согласно Аристотелю, время наполняет собою Вселенную^[18]

Время тотально. Мир существует во времени. Время не ограничено временем (вечно), не зависит от человека, его разума, восприятия, представлений – напротив, их обуславливает. И напротив.

Время обусловлено человеком, его восприятием (мышлением). Естественное место такой позиции представлено формой восприятия, синтезами разрозненных ощущений (Кант).

Мы ничего не знаем и не можем знать о настоящем устроении Вселенной. Мы способны увидеть в ней лишь то, что позволяет уловить в ней наша способность восприятия. В истинном устроении Космоса нет начальной и конечной точки, Большого взрыва, разлета галактик – в нем нет вчера и завтра, конца и начала. Но для нас он существует только в таком ракурсе, дан нам единственно возможным способом – последовательного воспроизведения, побуквенного чтения.

И это далеко не последняя дихотомия, связанная с природой времени. Время позволяет предметам, включая человека, раскрывать свое содержание (т.н. принцип историзма); история есть ценнейший инструмент родовспоможения истины. Время есть бытие и бытие есть время (М. Хайдеггер). Человек тем и отличен от прочих живых существ, что вступил в поток времени, и способен противостоять его течению, удерживая в памяти фрагменты состоявшегося, из них формируя динамические картины, прослеживая русло реки времени и судьбы её населяющих.

В оправе времени семя преобразуется в росток, ствол, дающий побеги, расцветающие по весне и по плодам позволяющие узнать растение.

Погруженное в поток становления неистинно (Платон).

Человек тем и отличен от прочих живых существ, что может выйти из временного русла, отречься от кипения страстей и приобщиться к – разумеется, неизменной и вечной – истине. Её лоном выступает первичная льдинка вечности, неизменный божественный эйдос.

Время способно лишь затемнить и исказить истину.

Помимо прочего, время – продукт натуральный; истинно существует в нем постоянно-явленное, регулярно-воспроизводимое, подчиненное законам. Но время и событийно; истинно-существующее являет себя только в уникальном, разовом, чуде и откровении. Время присуще восприятию индивида как его биологическое свойство; время рождается в отношениях людей и социально по природе. И т.д. У времени много масок. Но угадать за ними истинное его лицо оказывается непросто. Время предстает универсальным клеем бытия, стягивающим его разрывы и раны в нечто немыслимо-реальное и невозможно-реалистичное.

Время машин: рождение марша из духа музыки.

Прежде, чем судить о природе времени, полезно рассмотреть те шоры, в которые время заключило себя, втиснув свое восприятие в чрезвычайно прочные рамки (как рамки самого же восприятия). В этих целях не вредно воспроизвести незыблемые и кажущиеся в значительной мере естественными представления, на первый взгляд ничем, кроме объективных черт самого времени, не обусловленные.

Утверждающаяся рациональность (научное мышление) Нового времени возникает вкупе со своим предметом. Он предстает природой, устроенной по рациональным меркам; но предмет науки формирует прежде всего расширяющаяся промышленность, не изучением природы, но ее покорением и использованием, озабоченная.

Мир подвержен упорядочиванию, прообразом которого выступает цеховой порядок; его сменяет отраслевая упорядоченность, подчиняющая мир систематике, по внешним признакам соответствующей систематике природы. «Между машинами, сделанными руками мастеров, и различными телами, созданными одной природой, я нашел только ту разницу, что действия механизмов зависят исключительно от устройства различных трубок… тогда как, напротив, трубки и пружины, вызывающие действия природных вещей, обычно бывают столь малы, что ускользают от наших чувств», говорит Декарт.^{[7, С. 539-540]}

Промышленность создает собственный мир, из которого оказывается выброшена ветхая субъективность. Предмет науки определен предваряющей вивисекцией интереса, природу до изучения уже изрядно обкорнавшего. «Классическая механика разделяет природу на элементы в соответствии с техникой фабричного производства. Овеществление труда ... сопровождается освобождением инструментального знания от ценностей жизненного мира».^{[13, С. 116]}

Мир же представлен лентой конвейера, в отношении которого причинность утверждается в статусе всеобщего и необходимого закона последовательности. Тайна, чудо и авторитет с этой поры решительно поражаются в правах (или меняют обличия, растворяясь в объективности мер и природных законов).

Так рождается обретший силу наиболее тотального (и наименее формализуемого) закона архетип Нового времени: мир есть определенная временная последовательность, связующая (отчужденных) индивидов соучастием в едином процессе (возделывания сада господнего).

С этого времени часы и само время преобразуются в символ веры и кредо деловой жизни рационально и реалистично мыслящих людей, чья кипучая активность требует непрерывного согласования планов с конъюнктурой, логистическим обеспечением, действиями конкурентов и пр. И «время не ждет», как твердит персонаж одноименного романа. Вместе с тем «Принцип экономии проникает во все формы жизни и определяет... функционирование душевных и телесных процессов. Их организация осуществляется по аналогии с часами и паровой машиной – этими главными механизмами буржуазного общества. Подлинным символом машины являются прежде всего часы, основанные на возможности автоматического, протекающего без участия человека монотонно-регулярного, возвратно-поступательного процесса… Часы – это не просто механизм, а прежде всего система порядка. Точно так же в распространении разного рода мельниц, бродилен, давилен, красилен и тем более фабрик и заводов нужно видеть не только демонстрацию приоритета формы над материей, но и организацию особого образа жизни, где активность соединяется с точностью, где преобразуется не только предмет, но и сам субъект».^{[13, С. 66]}

Координация занимает ведущее положение в жизни по мере интенсификации трудовых и производственных процессов, распространения глобализации, общего возрастания сложности и разнокачественности отраслевых производств, совмещаемого с их унификацией по избранным и исчислимым параметрам (издержки, ресурсы, объемы рынков в экономике; масса, сила, вектора и скорости-ускорения в физике, и пр.).

Подобный архетип подразумевает абсолютную власть времени как в плане фактического устроения мира (его дробления на совокупность причинно-связанных регионов), так и в плане методологического устроения познания; в допущении универсальности причинной зависимости метод и объект совпадают в безусловности причинно-следственных связей(см., например, об этом у Тарнаса^{[22,S.418-419]}). Последние, напротив, обретают все более реальное представительство по мере редактирования мирового устроения, его автономно-регионального устроения.

Выделенные в разрозненных жизненных сферах обособленные островки повторяемых с неизменностью причинно-следственных склеек выступают опорными пунктами кристаллизации нового мира, формирующего свои архипелаги и континенты, полностью накрывшие старинную и достаточно нелепую (фиктивную) карту древнего хаоса.

Мир насквозь детерминирован; монополизация подобной установки рождает убеждение в том, что лишь очерченные той или иной наукой сферы мирового устроения существуют; иное отступает в тень мнимости и фикций. «В соответствии с давно выработанным представлением, специфические формы природных объектов образуют неизменный набор строго определенных типов, и природный процесс – это процесс, в ходе которого возникают и исчезают конкретные проявления этих форм…».^{[11, С. 200]}

*

Приручение свобод обзаводится и собственной ретроспективой.

Устранение понятия цели в изучении природы – исходный пункт утверждающейся новой механики мира. «Весь род тех причин, которые обыкновенно устанавливают через указание цели, неприменим к физическим и естественным вещам»^{[7, С. 374]}, резюмирует Декарт. «Природа не действует по цели»^{[17, С. 522]}, вторит ему Спиноза. То же самое читаем у Ф. Бэкона: «Физика — это наука, исследующая действующую причину и материю, метафизика — это наука о форме и конечной причине»^{[1, С. 220]}. Благополучно изгнанная из природы, целевая причина и сохранилась в метафизике, не движения тел, но природу духа и души изучающей – но только в ней. «Душа, — писал Лейбниц Кларку, — действует свободно, следуя правилам целевых причин, тело же — механически, следуя законам действующих причин».^{[12, С. 492]}

Пока дело заключается лишь в последовательном разделении целевых причин, действие души направляющих, и «действующих», повелевающих телами. Вскоре естественный порядок развития науки приведет к последовательному исключению целевых причин из состава рубежей душевной жизни, сопровождаемому редукцией самой души к устроенности тела (мозга; первые шаги, как известно, предпринял уже Декарт).

Механицизм и дух Просвещения тяготеют над восприятием времени, как универсальные архетипы. Мир не просто уподобляется гигантской фабрике – он в таковую преобразуется. Но в нем сохраняется крошечная отдушина «целевых причин». И она вскоре наполняется тлетворной атмосферой «реального интереса» или универсальной цели (извлечения прибыли), все прочие обуславливающей прямо или косвенно. Время, как известно, деньги.

Становления архетипов познания, восприятия и действия идут между тем рука об руку.

Поскольку мир определен объективными законами, их открытие, ничуть не изменяя их существа, по отношению к человеку выступает субъективным знанием объективного; в знании разница между объективным устроением и субъективным представлением стирается, уступая место истине. Идеалом практического волеизъявления служит осознанное действие, результат которого известен заранее; знание – основа практической активности, её почва и атмосфера. Человек действует «в соответствии с логикой предмета», проводником ее выступает разум (в частности, стереотипное восприятие будущего неприметно, но настойчиво сближается с целью, (сознательно) намеченной и реализуемой; архаичные представления, связывающие человека с «вечным возвращением», апокалипсисом и пр. фикциями, отступают в тень небытия; целевые причины недолго удерживают автономию свободы, понятой, в конечном счете, как осознанная необходимость). Человек – вдобавок homo faber, инженер фабрики жизни.

Идеал научного знания – знание, очищенное от образных предпосылок и от чувственной (наглядной) формы; математика служит языком Вселенной (наглядность лишь сопутствует науке, представляя уступку профанам). Но: «Следует иметь в виду, что если по своим истокам наука является греческой, далее – европейской, благодаря Галилею, Декарту, Ньютону и др., то не в качестве греческой и европейской, а в качестве общечеловеческой наука способствует объединению человеческого рода и выражает определенный вид правового (sic – !) единства, который определяет прочие характеристики цивилизации»^{[14, С. 317]}). Политическая мысль дает Европе знание законов социального устроения («все политические режимы эволюционируют в определенном общем направлении; ... все они, как только достигают определенного уровня развития благосостояния, образования, культуры, неотвратимо трансформируются из авторитарных государств в демократические»).^{[14, С. 318]} Эта неотвратимость и характеризует природу времени – или Дух, стремящийся придать ему черты субстанции детерминированности.

Политическая эволюция столь же закономерно меняет природу государства, преобразуя его в суверенный источник порядка: «Суверенитет государства проявляется теперь не в одном только факте, что оно монополизирует применение насилия (Макс Вебер) или устанавливает чрезвычайное положение (Карл Шмидт), но прежде всего в том, что государство определяет меру эффективности всех существующих в нем технических средств, что оно отбирает для себя те средства, чья эффективность наиболее велика и по отношению к которым оно может практически размещаться вне поля их применения, обязательного для других».^{[21, S. 24]}

Поскольку наиболее велика эффективность средств, представленных индивидами, к ним новые требования рационального упорядочивания применимы в первую очередь. При условии, разумеется, преобразования их в технические средства, с младых ногтей впитавшие трезвый, не допускающий неточностей дух (нового) порядка. Проект представляется вполне исполнимым, так что вскоре одномерный человек выпекается под государственной опекой с регулярностью румяной булочки, а государственная машина обзаводится рядом институтов, укомплектованных «инженерами человеческих душ», по отношению к которым и пытается разместиться «вне поля их применения» (не всегда успешно; время от времени «хвост начинает вертеть собакой»).

*

Время выступает ядром мифологии науки; в том, что природные процессы представлены закономерно-связанными последовательностями (состояний), наука усматривает залог того, что подобная связь (и выражающая «природу времени») отражает и наиболее универсальный закон бытия. Человек, на протяжении столетий буквально забиваемый в фабричную колодку, выйдет из нее и свободным гражданином, и, разумеется, рациональным индивидом, впитавшим порядок с молоком матери (осознающим границы своей свободы и покидающим стены внутренней клети исключительно в экзистенциальной униформе).

Метод (формальной логики в частности, но и неформализованный, но многообразно и настойчиво о себе заявляющий метод научного изучения природы, «научное мировоззрение») генерализирует подобную интенцию.

Но о реальной истории становления такого метода стоит сказать ещё несколько слов.

Представления о подлинности, установлении «подноготной», рождены способами пытки (дознания); порядок расследования и представления дела в суде служит исторической почвой порядка обоснования, выступившего предтечей и почвой античных философско-аналитических штудий; рациональность запада имеет аналогичный источник. «Процедура дознания... получила особое развитие с реорганизацией Церкви и ростом числа княжеств в ХII – XIII столетиях... Дознание как авторитарное разыскание удостоверяемой или свидетельствуемой истины было, таким образом, противопоставлено старым процедурам присяги, клятвы, ордалии, судебного поединка, Божьего суда или даже соглашений между частными лицами... Фактически дознание было начальным, но основополагающим элементом формирования эмпирических наук; оно было юридически-политической матрицей экспериментального знания...».^{[19, С. 330-331]}

Анатомирование, препарирование, вскрытие, расчленение живого тела, социального или биологического, выступает общей матрицей знания, привычно обращающего жизнь в смерть и органику познаваемого в форму механизма – и при его помощи. Поскольку устроение тела, с одной стороны, прозрачно, с другой, сравнимо с идеалом «наиболее эффективного средства», оно (подобно природе) не столько изучается незаинтересованным разумом, сколько покоряется и в дальнейшем используется (иными словами, это пристрастное изучение под патронатом власти, весьма убедительно описанное М. Фуко).

С точки зрения отвлеченной аналитики естественные органические образования разных уровней – от единичного человека до социальных организмов – последовательно подменяются и вытесняются своими копиями, подобиями, скомпонованными из прежних органов, но теперь уж питаемых заимствованными энергиями. Мир представлений наполняют зомби, вампиры и иные формы нежити, симулякры вытесняют подлинность вместе с воспоминаниями о таковой.

Реальная история рациональности связана не с (незаинтересованным) поиском золотого ключа к бастионам природы и обретением его в форме «причинности», основанной опытом повторений и ему соответствующих идей, как полагали Локк, Беркли, Юм, но с пристрастным поиском ключевых рубежей управления, власти. Дознание открывает то, что, не противореча необходимым условиям опыта, common sense, обретает реалистическое наполнение в условиях телесного взаимодействия, отнесенных к месту и времени реконструируемого. Индульгенция истины освящает ужас аналитических расчленений («соблюдение прав человека» так же освятит хирургические операции «принуждения к миру»). Место и время, выступив реперными точками реконструкций, утрачивают свою патриархальную природу и преобразуются в установленные в соответствии с регламентом телесные конфигурации, мгновенные снимки происходящего (уже в настоящее время преобразуясь в реальное сенсорное гетто, фиксирующее каждый шаг повсюду размещенными камерами).

Разум рождается со скальпелем в руке и прежде всего перерезает пуповину, связующую его с архаичной «сентиментальностью» и прочими фикциями, рожденными сном разума.

Причина и следствия оттого занимают ключевые позиции в обустройстве Природы (как совокупности фабричных пространств), что матрица властной прерогативы сориентировала их на обретение в пределах каждой фабрики и цеха (трудовой армии) ключа от стимула-реакции, распоряжения- исполнения, с последующей селекцией мировых регионов по данному признаку.

В отстраненном отрицании субъективных свидетельств возникает основополагающий момент подлинного дознания – квант действия как предел исчерпания «представления», ясная картина одновременно-происходящего (факта). «Мгновение», и от него производное время как их последовательность возникают в качестве условия реконструкции реально-произошедшего (в дознании) и затем, многократно примененные, преобразуются в общую схему восприятия, в том числе представая со временем универсальными условиями подлинности. Расчленяемое тело в самом буквальном отношении принесено в жертву на алтарь разъятого на винтики мира. Теряя над собой контроль, на дыбе изучений оно сбрасывает ветхую природу, служа инструментом раскрытия «объективных обстоятельств произошедшего», в мучительном крике извергая истину с кровью и рвотой. Человечность приносится в жертву на алтарь неведомого бога.

Истина возникает в слепящем свете прозекторской; в мире, делигитимировавшем веру, верить нельзя никому; но совпадение показаний нескольких свидетелей, вырванные под пыткой, служат прочным залогом истины. Вдобавок излишни и любые комментарии к происходящему (сантименты); вес сохраняет лишь фактическая сторона, нахождение-действие, на заднем плане которого маячит «интерес», изначально редуцируемый к трем китам зоологии реконструкций: похоти, власти и злату.

Время обретает вид череды мгновений, образованных конфигурациями тел. В таком мире время выступает представительством абсолютного всеведения, незаинтересованного дознания, интересы препарирующего на операционном столе диахронических реконструкций. Вместе с тем время обретает привычные черты а) подсобного инструмента реалистической оптики, б) череды телесных конфигураций, в) условия установления истины в) индульгенции применения насилия, преодоления предела человечности, преобразования человека в орган дешифровки, г) олицетворенного всеведения, д) воплощенного в ряде мгновенных снимков, архив закрываемого (в спецхране) «дела».

Вне такого рода механики, представляющей архетипы современного восприятия, время (по природе расчетливо-иезуитское и пытливо-испытующее), уже непредставимо. Единичный случай образцового расследования преобразуется в общую матрицу устроения реальности, не во всех случаях обустроившей в себе камеры пыток-реконструкций, но во всех случаях сводимой к единственной континуальной конфигурации-истине. Вместе с тем сухое время механики далеко отходит от сентиментально-расплывчатого времени искусств и художеств: «...общее отношение, которое мы называем «временем», в такой же мере элемент научно-теоретического познания, в какой оно является существенным моментом некоторых конструкций эстетического сознания. Казалось бы, время, объявляемое Ньютоном в «Началах механики» прочным фундаментом всего происходящего и единообразной мерой всех изменений, не имеет ничего общего, кроме названия, с временем в музыкальном произведении, с его ритмом и размером — и все-таки общность наименования заключает в себе смысловое единство по крайней мере в том отношении, что в обоих случаях предполагается одно общее, абстрактное качество, которое мы называем «последовательностью».^{[9, С. 30]}

Различия между временем и тем, что подразумевается под таковым искусствами, между тем не столь велики: время Ньютона механистично, его основной тон подчинен метру, в полной отвлеченности от каких бы то ни было привходящих обстоятельств обретает оно свое существо. Универсальность, единообразие метра обуславливают независимость, вокруг которой вьются и крутятся дела земные. Рожденный посюсторонними потребностями инструмент согласования действий, воплощенный часами и социальным договором, наделяется чертами безжалостности, неумолимости, самой судьбы, предписываемой этому жалкому механизму согласований (между тем он всего лишь воплощает безжалостность конкурентов, успевающих быстрее).

Мертвый метр компонует ряды сознательных действий, рациональных, реалистичных и планово-реализуемых, опертых на знание ситуации и следование проекту-схеме.

Во времени-механизме образ совершаемого- происходящего подменен знанием-схемой; в ее рамках остановленная стрела воспроизводит свое движение в камере-обскуре, составляющей его из бесконечного числа фиксаций. Аналитика полагает, что подобное собирание и выступает воспроизведением реальности, также состоящей из мертвых мгновений, суммирование которых и способно воспроизвести якобы живое движение.

В структуре музыкального произведения сохраняется более архаичное время, в котором управляет и царствует ритм. Подобное время не универсально, не безразлично к происходящему и, напротив, типично в своей нацеленности на типы последнего: оно бравурно, меланхолично, лирично и пр. В сущности, это время мотивов, аранжировок, ритм содействия в неосознанном, и язык хранит это древнее единства мотива и мотивации.

Этот живой ритм аранжирует структуры коллективно-бессознательного сочувствия, не во внешней среде и знании, но во взаимной настроенности, тематической импровизации, ритме и композиции эмоционально-чувственных и спонтанно-непосредственных реакций укорененного.

В его основания положен образ, априори придающий совершаемому смысл. Последний не в состоянии собираться из разрозненных ощущений (как полагал Кант), поскольку лишен опоры на знание-схему беспрецедентно-происходящего, и потому именно вынужден опираться на трансцендентальную эстетику (которую Кант так и не создал вопреки намерениям).

Механическое (истинно-объективное) время отчуждено от людей и противопоставлено им в качестве безразличного инструмента. Отчужденность суть норма отношений эпохи, элита которой укрыта за занавесом, скрывая за ним мотивы принятия решений, мир же отдан массовке и преобразован в механизм исполнения, над которым властвует мертвое время часов.

Лирическое (субъективное) время наследует необходимости внутренней соразмерности чувств и исходит из реальной общности, не подчиненной «объективным условиям» окружения, но, напротив, их подчиняющей, в себе, в своих живых спонтанных силах усматривающей мощь, перед которой пасуют мертвые законы природы. Такое время не заключено в предписываемой в логике вменяемых законов последовательности, и в этом Кассирер решительно ошибается.

Напротив, оно предстает игрой вариаций, свободой аранжировки в рамках виртуальной семантики согласований, мелодикой сопряжения спонтанных эмоций, и подчиненных законам гармонии, и отзывающихся на несогласованность непосредственным ощущением фальши – как призраком истинно-свободного действия (апофатической ориентацией истинности).

Столь простое смещение акцентов и застает Кассирера врасплох, не позволяя уловить ни связи, ни преемственности в изменениях структуры времени.

*

Убедительность «логики дела» пропадает и в случае возможности иной интерпретации фактов; смертельно для подобной логики и то, что в образе диалектики допускает возможность противоположной интерпретации; плюрализм вытеснен за пределы значимого (осуждения); но логика возникает и утверждается в тождестве тел и их взаимных местонахождений. Этот тезис и выражен тождеством А = А; то, что нечто «есть оно само» означает, что нечто есть: а) только и исключительно тело, и ничто иное; б) что это тело есть то, что в данное время находится в данном месте и никаком ином; если допустимо существование абсолютно идентичных тел, они всё равно разнятся местонахождением и именно в силу того телесны; напротив, одно и то же тело не может находиться одновременно в разных местах; подобные аксиомы конституируют реальность в её объективности (как догматы расследования преобразуясь в логику следования делу, аксиомы вменения; разумеется, «вариации» или «транспозиции» из состава «реальности» решительно исключены; вина обретает персонально- телесный характер вот- бытия, Dasein).

В расследовании как основополагающей процедуре дознания время обретает значимую амбивалентность: «картина произошедшего» как некогда трепещущего поля возможностей в его рамках последовательно преодолевается, замещаясь единственным образом установленного (в реально-произошедшем). Произошедшее вытесняет прошедшее в объемности его виртуального существа, формируя образ времени, сложенного из отрезков ушедшего- как- установленного. Время подчиняется диктату состоявшегося (у- и остановленного). Заключение (суда) переводит прошлое в разряд подлинно-прошедшего, детально препарированного и в камеру состоявшегося принудительно заключенного.

Разумеется, для придания догме образа истины требуется и залог всеведения, резолюция, утверждающая всеведущего в земной ипостаси (абсолютного присутствия; абсолютизм призван удостоверить фундаментальное различие сюзерена-судии и узурпатора - случайного зеваки).

В этой узловой точке (зачтения приговора) власть обустраивает свою тайную обитель, из которой узурпированное право на осуждение обретает собственное право на резекцию бытия к составу состоявшегося (окончательности приговора, моменту фиксации). Произвол, скрытый в приговоре, замаскирован процессуальным регламентом. Процесс вытесняет и подменяет ранее значимого субъекта и легитимирует без- альтернативность состоявшегося (элиминируя вместе с тем возможные интерпретации, ими порождаемую альтернативную картину не исчерпанного как неисчерпаемого в духе Акутагавы Рюноскэ). Протокол повсеместно вытесняет хронику.

И в этой точке скрыт ряд значимых резекций.

Процедурные вопросы, традиционно отдаляемые от онтологии стенами природы, в столь мелких гадостях именно и обозначают себя, покрывая субъекта, индивида, личность покровом соучастника, как новой кодировки вины бытия (незнание кодекса не освобождает от наказания; но уже презумпция незнания ставит каждого гражданина в своеобразную позицию, легитимируя вину; смешно, в самом деле, допускать подобное знание, на приобретение которого талантливые юристы тратят десятилетия (исчерпывающие знания не обретая), в обычном прохожем).

Соучастие вытесняет прежние версии события, и в рафинированных формах присутствия и ему подобных замещает бытие категорией вменения.

Вместе с тем трансформируется и трансцендентальная эстетика. Ветхая событийность, сформированная тысячелетиями господства мифологического и эпического времени, опертых на становой хребет испытания, его размечающих событий: завязки, кульминации, развязки, их идеология, вмещенная в категории судьбы, смерти и перерождения, решительно неактуальны.

Схематика событийности, взятая в поэтические рамки, допустима только в их пределах. Реальность расчленена на ряды событий преступления, форм соучастия и категорий суждения- осуждения. Ветхая событийность вытеснена в сферу частных интерпретаций (ложных мнений). То, что убийство прежде было заключено в событии смерти, а последнее заключалось в рамки непосредственной реакции, теперь уже ровно ничего не значит (сама смерть перекодируется в момент протокола).

Окончательные рамки происшествию волен устанавливать исключительно суд, заключая подозреваемых в камеры-обскуры истины и вместе с тем демонстрируя, как следует трактовать истинное заключение (рожденные локальными позициями власти, подобные пропозиции также подвергаются процедуре глобализации, выступая проводником международной политики).

Тотальная дискредитация непосредственности, вместе с наивностью и предрассудками на помойку истории отправляет и природу человека; отталкиваясь от неприменимости его чувств в вопросах познания объективных законов, нечеловеческая хитрость разума в итоге отрицает всю человеческую природу, справедливость любых «движений чувств», «моральных суждений». Все они обретают свое истинное место (на упомянутой помойке) рядом с честью, достоинством, и неподалеку от «животной природы человека» (каковая, напротив, «восстанавливается в правах»; грандиозный спектакль перерождения человека в существо, подверженное дрессуре, близится к завершению). Обитатель демократического общества лишается последних оснований судить о чем бы то ни было; такое право дано исключительно специалистам.

Образ времени обретает законченность с ударом молотка судьи-аукциониста; событие, взятое в рамки события преступления, становится точкой отсчета, зачтение приговора – кодой, все прочее – интервалом, процессом, заключенным в кошмар истинного Процесса (Кафки).

Событие преступления (соучастия) – лишь повод к инициации подлинного суждения как процедуры подготовки суда, расследования и его финала, заключения. Именно эти процедуры заменяют классические пункты трансцендентальной эстетики: завязку, кульминацию, развязку.

Эта юридическая метаморфоза выхолащивает сам дух ветхой подлинности, выбивает из под ног бытия почву, сурово и тщательно изготавливая из него муляж и карикатуру, сантименты и непосредственные ощущения удаляя из дела с особенной тщательностью.

Настоящее как ключевой момент временных регламентов заключается в рамки истинно-настоящего (легитимной процедуры утверждения данного в его подлинности), и проецируется в дальнейшем на иные регламенты, подвергая редакциям сырое прошлое, не прошедшее процедур утверждения и, следовательно, несостоявшееся, и непредсказуемое будущее, преобразуемое по логике общего упорядочивания в план-проект-программу.

Новое время сменяет ветхое, выхолащивая его содержание, преобразуя мотив действия в меру реализации намерений, универсалию глобальной координации, к содержанию измеряемых процессов безразличную. На фоне переднего плана развертывается и задний, превращая бытие в процедуру, в которой временные регламенты выступают разделами общего регламента суда, с соответствующей перекодировкой бытийных оснований «присутствия».

В поздних, вырожденных формах, сближающих пространство и время и их сплавляющих в конгломерат континуума (не случайно А. Бергсон подменяет время «длением» и сближает с пространством), первородная природа времени не угадывается вовсе (ее изначально заслоняет стереотип последовательности-состояний). Расчистка конюшен и предполагает реконструкцию изначальных обстоятельств его возникновения – и, в качестве первого шага, отказ от могучих, в порах и каналах современности засевших тромбов, намертво связавших последовательный ряд телесных конфигураций с «природой самого времени» (забавно, но этот шедевр вековых забот и любовных усилий власти разрушается кунштюками квантовой физики, кормящейся из тех же заботливых рук). Пристальное внимание вызывает и категория настоящего, процедура взятия ее в рамки «подлинного», идеологические перекодировки его в процессуальное заключение, никак не связанное с архаичными сантиментами, варварскими «правдами» и тем более «чувствами».

Над всем этим шумом и суетой вырастает категория права, подминающая и отменяющая все прежние «чувства» и «убеждения», краеугольные камни веры, фундаментализм, фанатизм и иные атавизмы. Право конституирует бытие и время, якобы отрекшиеся от порочащих их связей с субъективностью ради точности и объективности, но вместе с тем незаметно впитавшие в себя легитимную произвольность и исчезнувшие из поля зрения волю и мотивации элит. Последние и вторгаются в скучную размерность обывательского бытия-быта громом миротворческих акций, перекраивающих время от времени карту истории и в грохоте сражений размечающих те концы и начала эпох, которые прежде размечали время в гораздо более откровенной форме.

*

Время классической традиции.

Упорядоченное мышление отличается от обычного запретом мыслить противоречие. Последнее воспринимается логикой как признак ошибки, неверности умозаключения, потери мыслью пути. «Невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении… – это, конечно, самое достоверное из начал». (Аристотель, Метафизика, IV, 3, 1005b 20-22). Кант, присоединяясь к Аристотелю, связывает время с формой внутреннего созерцания, способного придавать предмету противоположные свойства – но вот в пространстве (вовне) подобное совмещение невозможно.

Следовательно, бытие внешних предметов и их представление существенно различны. И Кант такие различия очерчивает, начиная с феноменологии пространственного восприятия.

«Так, когда я отделяю от представления о теле все, что рассудок мыслит о нем, как-то: субстанцию, силу, делимость и т. п., а также все, что принадлежит в нем к ощущению, как-то: непроницаемость, твердость, цвет и т. п., то у меня остается от этого эмпирического созерцания еще нечто, а именно протяжение и образ. Все это принадлежит к чистому созерцанию, которое находится в душе a priori также и без действительного предмета чувств или ощущения, как чистая форма чувственности. Науку о всех априорных принципах чувственности я называю трансцендентальной эстетикой».^{[8, С. 63]}

Если вычесть из восприятия содержание, в нем остается не ничто, пустота, но нечто, голая форма («чистая форма чувственности», презумпция вины-существования). Ее Кант и делит на производные внешнего и внутреннего созерцания: «Вне нас мы не можем созерцать время, точно так же как не можем созерцать пространство внутри нас» (сомнительное различение; «Не придет Царствие Божие приметным образом (cum observatione), и не скажут: «вот, оно здесь», или: «вот, там», но с таким же успехом внутри, как и всюду» (Лк. 17:20 ел.); во всяком случае, в подтверждение возможности созерцать время внутри нас, а пространство вовне Кант не привел никаких доводов, Д. С.). ^{[8, С. 64]}

Трансцендентальная эстетика связана с двойственностью восприятия и его предмета, их делением на ноумен и феномен. Кант констатирует различие между всем, что может казаться и мниться субъекту, и проявлениями его существа, обнаруженными и установленными. Различие дознания-испытания и невинности (как «презумпции невиновности»), обретает онтологическую печать (собственные ощущения субъекта не имеют уже веса; значение обретают исключительно свидетельства незаинтересованные (в данном случае – восприятий), но и они под подозрением и существенны в меру их согласованности, континуальной сходимости; в конечном счете решение не за ними, но за судом разума, судящем на основании законов и сличения свидетельств).

Поскольку трансцендентальная эстетика априори выступает кодексом, регламентирующим восприятия всех живущих, она не может не выступать сводом законов, позволяющим каждому и всем вместе видеть, например, стол, но не корову, шпагу, но не седло и пр.

Этот стереотип и ложится в основание новой гносеологии.

Собственно пространство соотносимо со сферой расследования, сбора доказательств или фактов. Гораздо более существенная роль принадлежит времени, уподобляемому секретариату суда и протоколам комиссий. «…время есть априорное условие всех явлений вообще: оно есть непосредственное условие внутренних явлений (нашей души) и тем самым косвенно также условие внешних явлений». ^{[8, С. 73]}

Аксиома «формальности» условий внутреннего созерцания во многом предопределяет все дальнейшие движения мысли Канта. Содержание синтетики, отнесенное к душе (к чистому и практическому разуму, способности суждения) вступает в непростые отношения с «формой» (на данный момент воплощенной временем). Выявленные Кантом формы, или принципы душевной активности, не восстанавливают констатированного ранее родства со временем, вновь выступая автономными законами упорядочивания феноменов (во времени уже упорядоченных, как ранее упорядоченных в пространстве).

Между реальностью (объектом) и ее воспринимающим (субъектом) выстраивается, таким образом, три регистра преобразований: пространство, время, душа. Разумеется, у реальности нет ни единого шанса донести до конечной точки что-либо из состава «подлинного», в связи с чем она и поглощается тьмой «ноумена». Но это не имеет существенного значения, поскольку лишь процессуально- установленное и выступает с этого момента единственной подлинностью (тем самым не отрицающей сырого дремучего бытия, но его цивилизованно игнорирующей).

Мировоззрение Канта в интересующем нас отношении пронизывает фундаментальный дуализм, в рамках которого формализм восприятия ведет двойное существование: универсально -временное и содержательно-формализуемое (законами разумного устроения). Граница между ними священна и неприкосновенна, но слабо освещена и обязана существованием интуиции, не позволяющей сблизить функцию последовательного расположения состояний с синтетическими принципами и их формами (онтологически-священными основами процессуального кодекса). В конечном счете различные кодексы (чистого, практического разума и способности суждения) не приводятся в связь и не обретают легитимности, о которой мечтал Кант. И трансцендентальная эстетика, замышляемая в качестве универсального основания законодательства, остается всего лишь лозунгом и декларацией намерений, сводясь к буквальной связи с «чувственностью». Всю систему эстетики Канта пронизывает фундаментальное противоречие между необходимо-общей природой познания-восприятия (добросовестно воспроизводящей объективные формы вещей в явлениях) и априори исключенной из рассмотрения свободной игрой душевных сил, подобные «вещи» некогда породившей.

*

И для Гегеля, как и для Канта, время (и пространство) не главное. И он считает время не самостоятельно конституирующим мир (человека) принципом, но одним из порядков бытия, от его общего устроения зависимым, формой, упорядочивающей отношения Природы и Духа.

Диалектика полагается в центр истории; гегелевский историзм, оказавший значительное воздействие на западную философию, вдохновляется телеологией, в конечном счете историю определяющей– и вместе с тем изрядно обесценивающей, подменяющей логикой. Телеология же – в соответствии с волей Гегеля или вопреки ей – уже заключает темпоральную схему, если и не определенную структурно, то идеологически весьма настойчивую (и вновь телеология исполнит роль содержания истории, время предстанет некой ее формой, причем отношения их останутся достаточно не проясненными).

Гегель принимает и иную аксиому классической традиции, закономерно ее перевертывая; и если для Аристотеля, Канта и многих иных противоречие не может быть присуще внешнему, но только внутреннему восприятию, у Гегеля оно выносится в мир, принимая форму истории в ее диалектическом ракурсе, и вот почему: гегелевская критика направлена на фундаментальный разрыв предмета мысли-восприятия на феномен и ноумен. Он доказывает, что феноменальность представляет наиболее уязвимый пункт построений Канта. Человек может мыслить лишь нечто; разум и разумен, поскольку раскрывает в мысли не собственное устроение, но устроение своего предмета, понимает не себя, но мир, в котором живет и страдает (весьма убедительная и тем самым опасная констатация, далеко заведшая Гегеля по стезе подмены человека – субъектом, и не всяким, но субъектом познания, познания – знанием (объекта), выступающим наивысшим и элитарным выражением жизненного кредо).

«Но, далее, кантовская объективность мышления сама в свою очередь субъективна, поскольку, согласно Канту, мысли, хотя и суть всеобщие и необходимые определения, все же лишь наши мысли и отделены от того, что есть вещь в себе, непроходимой пропастью. Истинная объективность мышления состоит, напротив, в том, что мысли суть не только наши мысли, но и одновременно в- себе (das An-sich) вещей и предметного вообще».^{[4, С. 156]} Субъект осуждения (объект), в соответствии с уточненным кодексом, есть только то, что вменило ему правосудие, и ничто иное; он не (только) воспринимается в соответствии с законодательством; и его бытие (бытие как таковое) суть развертываемое в истории законодательство, и подчинившее бытие, и продолжающее его постоянно подтягивать к идеальной (исчерпывающей) легитимности идей и идеальных (над- временных) законов.

Кант считал синтетический принцип компенсацией человеческой слабости.

Гегель не допускает возможность случайного совпадения подобной компенсации слабости с эффективностью, ставя синтетический принцип в положение объективного и центрального (не противореча платонической традиции). «То, что в основании истории, и существенно всемирной истории, должна лежать некоторая конечная цель в-себе-и-для-себя, и что эта цель в ней действительно реализована и реализуется – план провидения, – что в истории вообще есть разум, это уже само по себе должно быть решено философски и тем самым как нечто в-себе-и-для-себя необходимое». ^{[5, С. 366]} Принцип синтетической реконструкции оправдан как орудие силы, подчиняющей субъективность объективной логике процессов (логике генезиса).

В этом пункте заключен наиболее тонкий момент компромисса с духом времени (в тексте принимающем облик абсолютного Духа).

Апология субъективности в условиях тотального наступления детерминизма (действенной причинности) возможно лишь путем частичных уступок. Поскольку превалирование процессов представляется очевидным, вопрос переносится в сферу правомерности отнесения причинности иного рода (целевой) к субъективности, иначе, в сферу правомерности бытующих различений субъекта и объекта. Именно в приручении свободного (абсолютного) Духа, в декодировании его «целевой причинности» и заключается замысел Гегеля.

*

Все происходящее тем самым приводится в связь с развертыванием причин в следствия; вопрос в том, довлеет ли над миром причино- или целесообразность (вытесняемая становящейся наукой из «объективной картины мира»).

Отождествление субъекта с индивидом в такой связи препятствует познанию; «человек» выступает субъектом происходящего лишь в той мере и степени, в которой представляет собою универсальную субъективность бытия (в которой противоречие причино- и целесообразности «снимается» осознанной необходимостью).

Вопрос в такой связи ставится следующим образом: существует ли целое-цель, вне и помимо человека увлекающая его на пути истории (по аналогии с тем, как захватывает человека цель, им самим поставленная, или, точнее, принимаемая им за таковую)?

Гегель такие реалии и такую цель отыскивает, осуществляя знаковый поворот как в сфере философии вообще, так и в понимании природы времени. Он отождествляет целое и цель, трансформируя всю античную (преимущественно платоническую) традицию, придавая целому смысл долженствования. Далее все уже сравнительно несложно. «Цель оказалась третьим по отношению к механизму и химизму; она их истина. ... Отсюда явствует, какова природа подчинения обеих предыдущих форм объективного процесса; то иное, что в них выступало в виде прогресса в бесконечность, есть понятие, положенное вначале как внешнее для них; оно и есть цель ...».^{[2,С. 192]} Мир делится на регионы. Неживая природа также представляет собою нечто целое; но таковое не даёт о себе знать в своих элементов; оно представлено универсальными силами (например, тяготения и отталкивания), в которых реализуется его единство (по Гегелю, «внешнее» в отношении себя). Это – древнее и весьма архаичное целое. Жизнь представляет собою совершенно иное отношение целого и части: в её пределах целое реализовано в форме органического целого, видимого соподчинения органов, общей целесообразности (сохранения жизни). Но и жизнь не эксплицирует себя в отношение себя самой, не есть рефлексивное само-отношение, но лишь пропедевтика совершенства осознающего себя единства (но жизнь уже не безразлична к целому, ощущает его, в том числе в форме боли, связанной с ограничением или утратой целостности).

И в данном случае конституирующим признаком единства выступает цель. «Если только что упомянутое нами соотношение органического со стихийной природой не выражает сущности органического, то, напротив того, в понятии цели эта сущность содержится. Правда, для этого наблюдающего сознания понятие не есть собственная сущность органического, оно оказывается для него вне этого последнего и в таком случае составляет лишь упомянутое внешнее, телеологическое соотношение. Однако, согласно ранее приведенному определению органического, оно на деле есть сама реальная цель, ибо, сохраняя себя само в соотношении с другим, оно есть именно та природная сущность, в которой природа рефлексируется в понятие, ... так что здесь нечто выступает не только как результат необходимости, но... конечное или результат в такой же мере есть первое, с чего начинается движение, и собственная цель...».^{[3, С. 139]} Разум представляет собою следующую ступень становления: целое не только определяет структурность частей, но и представлено им в качестве цели; такая цель уже может быть подчинена субъективной активности (равно активность может подчинить себя цели); последняя и характеризует деятельность человека как полноценно-субъективную. Иначе, «Движение цели достигло теперь того, что момент внешней проявленности не только положен в понятии и понятие есть не только долженствование и стремление, но как конкретная целокупность тождественно с непосредственной объективностью... Как такое, понятие есть теперь идея».^{[2, С. 207 - 208]}

Цель (Гегеля) с тем оказывается реализованной; противоречие между субъективностью и объективностью «снято» в такого рода образумленной активности.

Во всех случаях цель (целое) предшествует своему воплощению; идея (идеальное), таким образом, возвращает тот статус образца всякой реальности, который придал ей уже Платон; однако «идея» теперь внутренне рефлексивна, то есть включила препарированное и логически представленное время в собственное существо, существует через цель и лишь в отношении цели (будущего). «Истинное есть целое. Но целое есть только сущность, завершающаяся через своё развитие. Об абсолютном нужно сказать, что оно по существу есть результат, что оно лишь в конце есть то, что есть оно поистине... Результат только потому тождественен началу, что начало есть цель...».^{[3, С. 11]}

В этой констатации – итог построений Гегеля, та «истина», которая в развертывании лишь реализует телеологическую структуру бытия (в частности, реализуясь в несамотождественности всякого данного, в диалектике его самоотрицания, в А есть и не есть А).

Время, т.о., суть процесс, связующий субъекта и объект (и связующий преимущественно процессом познания; и Кант отталкивается от «Критики чистого разума», и у Гегеля панлогизм явственно превалирует; «В «Феноменологии духа» история еще так или иначе присутствует, однако она – «идеальна», создана «образами» Духа; когда мы переходим к «Логике» Гегеля, «образов» уже нет, а есть «категории»; история же вообще отсутствует. Пределом исторического понимания является растворение истории в системе»).^{[14, С. 95]} И для Гегеля, и для Канта время – внешняя форма, техническое выражение процесса познания. Этот априорный по отношению ко времени техницизм, вмененная ему роль протоколиста и секретаря, механизма, в котором воплощены (неизменные) формы, и не позволяет ощутить внутреннюю связь времени с содержанием, также подвергнутым принуждению к законосообразности, и все же сохраняющим облик не до конца умерщвленного государства (монарха).

*

Время по прежнему безмерно, так или иначе «соприкасается» с бытием (Единым, Целым, Духом etc.), но в такой склонности неотличимо от своего двойника-бытия. Время представляет квинтэссенцию меры и ее существо. Но в этом измерении время сближается с пространством до их полной неразличимости, выступая его «четвертым измерением».

ХХ столетие продолжает обе традиции (Гуссерль следует за Кантом и видит в восприятии настройку, изменяющуюся по мере явления каждого нового элемента: «...каждая последующая ретенция есть не просто непрерывная модификация, исходящая из первичного впечатления, но непрерывная модификация всех предыдущих беспрерывных модификаций той же самой начальной точки»).^{[6, С. 33]} Вместе с тем механистическое восприятие времени и социальная его трактовка выдвигаются на передний план; время-бытие остается достаточно не проясненным в ходе философских реконструкций и безусловно утратившим актуальность, вытесненным новым временем процессов, мер и согласований, воплощенным мерным щелканьем часов.

*

Время Ареса и Афины.

Но не присуще ли времени и в самом деле естественные свойства, не связанные с «мерою движения», социальностью или универсализмом утверждаемой упорядоченности? Треск сучка, возможно, издревле связал направление с удаленностью (в интуиции-инстинкте, заключившем очаговые опасности в динамический ряд их локализации). Возможно, и свежесть оставленного следа, и пятна подсыхающей крови связали место, действие, время в картину происходящего. Близь и даль определяют его исход и судьбу субъекта, дистанция – «набросок будущего», в нем «движение опасности» и «движение времени» совпадают. Не «структура восприятия» удаляет предмет в прошлое; в прошлое удаляется хищник, либо он приближается, наступая как будущее. Позиции архаичного континуума, связь будущего с приближением угрозы, прошлого – с ее удалением, возможно, выступают естественными основаниями восприятия времени. Последнее присуще не только человеку, но и животному, а само время в естественности обретает опору. Рубрики прошлого, настоящего, будущего предстают индикаторами (не)актуальности, исходно снабженными управляющими глаголами приближения и удаления (топонимики).

Это действительно так, если время изначально представлено грубой, интуитивной мерой движения, родственной пространству. Но, весьма вероятно, пространство и время и возникли в спиритизме восприятия-места, запечатлены в излучинах рек и отрогах предгорий, знакомых тропках и иных ориентирах, связанных, разумеется, направлениями, количеством переходов и пр. Позднее подобные ощущения были вписаны в природные циклы (чья регулярность была актуализируема земледелием), преобразовавшие разовость через повторы в стерео-типичность, а «наступающее» лето в «это», сопоставимое с прошлыми и будущими. Позднее и эта местечково-аграрная идиллия была подчинена времени городов, в котором безличная осевая хронология подмяла местные циклы и юбилеи, а точность фиксации деталей позволила придать каждому событию и эпохе неповторимое лицо, выстроив изрядно фетишизируемую хронологию общих для всего человечества событий.

Памятуя о господстве инструментальных трактовок времени, такого рода интуиции все же следует воспринимать с настороженностью. Логических выкладок в этом случае недостаточно. Необходима реконструкция условий, в которых возникает время, и обстоятельств, его рождение обусловивших (хотя некоторая безусловность в сказанном присутствует: время и место вполне органично связаны категорией своей и единственной местности (центра), в отношении которой приближающееся наступает из будущего и как будущее, соответственно, удаляется в прошлое; в разрастании местности в повсеместность эта тесная связка естественно разваливается, порождая первую потребность в безличном счете, отвлеченном от всякого содержания; не менее значимо то, что центральная категория времени – настоящее – сохраняет связь с актуальностью как своей естественной предтечей).

*

Механический континуум предстает чистым условием согласования разрозненных, вместе с тем совместно-разделенных (совместимых) действий. Время преодолевает пространственную разобщенность, преобразуя призрачную дистанцию в полупрозрачную даль эксплицированного телесного нахождения-содействия. Отнесенные к первобытности, античности, средневековью или более свежему времени, эти признаки характеризуют действие сознательное, опираемое на (общий) план и его тактические модификации. Время машин лишь эксплицирует эти свойства реалистичного, рационального, разумного, снабдив вдобавок многообразными приставками сей механики согласований (и, прежде всего, идеологией знания и инструментом сознания).

Но временам, в которых сознание чувствует себя столь вольготно, предшествуют иные, в которых разум ощущает себя откровенно неуютно, не узнавая в них привычных черт убежища. В них авантюры, приключения, опоэтизированные события, пророчества, предвестия, чудеса и подвиги, знаки судьбы и избранности играют ключевые роли. Это времена Ареса. Итак.

Привычная мерность, как преимущественная черта времени, не возникает на пустом месте. Она наследует тысячелетиям труда, целиком вписанного в природные циклы.

Аграрный труд подчинен Афине. Но у его очага ни Афина, ни Деметра не хлопотали. Уже привычные ритмы годовых циклов накладываются на существующие обрядовые ритмы, прежде всякого внешнего упорядочивания аграрным трудом утвердившиеся в диком хаосе выживания, в стохастических актах охоты, стычек и схваток за территорию и женщин, первобытной борьбе за существование.

М. Элиади делит время на священное и мирское; последнее привычно и в общем совпадает со временем Афины. Но цикличность предстает «временем вечного возвращения». До деления жизненного уклада на циклы, связанные с аграрными хлопотами, уже существовали интервалы, разделявшие вспышки проникновения в ткань бытия чего-то иного, силы, сакральной энергии, и периоды «остывания», погруженные в обыденность. Сила, в инобытии аккумулируемая, мерно растрачивалась в периоды рутинного безвременья. Симптоматично, что время не обзавелось ещё привычной трехчленной структурой: в нем наличествовали состояние инобытия, чаемого и романтизируемого, воспроизводящего первозданное, и иное, не освященное присутствием силы (в термин (инобытие) не вкладывается никакой мистической подоплеки; это прежде всего некое предшествование бытию (битве), со- настраивание на таковое; в рамках ранее обозначенных по отношению ко временным регламентам терминов инобытие суть предстоящее^{[16, С. 111-135]} (пред- стоящее), в котором актуальное как центральная категория бытия удваивается, обретая двойника-дублера; и инобытие поставлено перед бытием (событием) как ему предстоящее; и событие пред стоит, или стоит впереди инобытия; в этой диалектике время впервые отрицает связь с пространством, тем самым размечая в актуальном (настоящем) рубрики не- настоящего, прошлого-будущего).

Реконструкция «первичного цикла времени (времени цикла)» позволяет, т.о., угадать в нем два значимых предела. Первый представлен инобытием (потусторонним, иным, горним, правью и пр.). Второй – обыденностью (посюсторонним, дольним, явью).

Реконструкция такого кванта времени прослеживает его вплоть до седой первобытности, первых ритуалов (жертвоприношения), в рамках которых человек впервые обретал свободу (от господства доминирующих инстинктов: пищевого, полового, самосохранения), отдавая себя во власть иного (инстинкта же, инициирующего в нем прежде всего чувства самоотверженности, сопричастности общей судьбе, как основанию содействия, лишенного опоры рефлексов).

Характерно, что архаичные общности не позволяют состоянию обыденной озабоченности длиться сколь-нибудь продолжительно. Ощущая нехватку силы, они прибегают к суровым, и, очевидно, необходимым мерам, производя кровопускания, регулярно вводящие их в состояние чрезвычайной экзальтации. Состояние исступления (пафоса) с интересующей нас точки зрения характеризуется вовсе не подчинением внешним (природным, в т. ч. физиологическим) ритмам, но освобождением от навязчивой власти плоти (прежде всего – страха смерти). Вместе с тем в рамках трансцендентальной эстетики предстоящее (инобытие) заключает бытие в событийные рамки, придавая ему глубину настоящего (актуализируемого спонтанного сочувствия, мотива, подготовившего почву импровизаций). Трансцендентальность подобной эстетики уступает место эстетики трансцендентного, не владеющего знанием предстоящего и согласного вступить в него как в неведомое согласованно. ^{[15, С. 100-135]}

Намеченный выше цикл перехода от состояния исступления к «норме» выглядит с такой точки зрения конструкцией внешней и достаточно искусственной. Рассматриваемый с позиций меры, он исходит из двух фундаментально различных источников: внешнего ритма организмов, объединяющих обособленные существования, и внутреннего ритма коллективно-интуитивного содействия, в гармонизации мотивов, ритмов и их аранжировок обретающего реальность. Если речь идет не о природе времени, но о его реальной судьбе, последнюю стоит реконструировать на основании изучения отношений внутреннего ритма духа и внешнего метра плоти.

Понимание предела времени-инобытия, т. о., связано с интерпретацией состояния пафоса, экстаза, само- исступления и самоотверженности, одухотворения, священного безумия и пр.

Его необходимо интерпретировать, не впав в метафизический раж приписывания человеку извечных сущностей, дарованных высшей инстанцией, но, напротив, помня о том, что данное состояние инициировали в себе наши животные предки, ведомые по жизни преимущественно инстинктами (характерно, что подобное состояние выступает некогда безусловно-центральной категорией пространства (абсолютный центр мира и обжитого пространства рода, ритуальный и священный центр, номос), противостоящей (реальному) окружению; аналогичной темпоральной диспозицией выступает предстоящее, соотнесенное с актуальным (настоящим)).

И время, и пространство в истории десакрализуются; пространство несколько опережает в этом время: «Объективный мир стал для языка понятным и проницаемым в той мере, в какой ему удалось представить его пространством, перевести его на язык пространства».^{[10, С. 101]} Пространство – передний рубеж времени, актуальное, распространяемое от священного центра и постепенно поглощающее весь мир, трансформирующее последний в тот порядок тел и исчислимых движений, который характеризуется вытесненным инобытием.

Необходимо удержать время в обозначившейся вилке его пределов (предварительным, в соответствии с данным критерием определением времени выступает возвращение из инобытия к реализму, (разумной) осторожности, или обособленности естественного состояния; кажущиеся экзотическими, подобные структуры благополучно дожили до настоящего времени в фигурах исторических событий, устанавливающих рамки эпох; ими выступали преимущественно войны, как творцы «мировых порядков». В XVII веке такой войной была Тридцатилетняя, в XIX веке – наполеоновские. Несостоявшаяся попытка закрепить систему мировых отношений по итогам Первой мировой войны привела ко Второй, результаты которой и сформировали современные государственные отношения).

Над первым состоянием господствует страсть, очистительный огонь исхода, возрождения и перерождения; фигуры его исступления, инициируемые некогда жертвоприношениями, имеют чрезвычайно мало общего с углубленными медитациями и трансформациями сознания, и более адекватно переданы диким разгулом дионисийства. Но буйство стихии (духа) не должно увести изложение в сторону, не дав увидеть в себе адаптационного предела: инобытия-безвременности (прообраза вечности), апофатически определяемого как состояние свободы- от (эгоистической само- тождественности, ущербности обособленного существования, страха смерти). В свободе-для- инобытие определяется фундаментальным доверием к спонтанности собственных реакций, обретающих мощь в резонансе, к кумулятивному эффекту порыва, отрекающегося от шаблонов (рефлексов, аффектов), положившегося на невидимые и прочные нити гармонии, и эстетическое чувство слуха.

В первозданно-действенной трансфигурации духа, вступающего в авантюру и в качестве залога сохранности себя- от- (злосчастного) случая полагающего себя же как- случай, генератор спонтанно-событийного (в мотивах гармонизации и в гармонизации мотивов), означается время- намерение, со- настройка чувств на пред- стоящее (стоящее пред- как актуально-состоявшееся единство, вечное- прошлое, и стоящее пред- как наступающая актуальность реального, которое и подвергнет коллективный дух испытанию на его состоятельность при встрече наступающего).

Время суть прежде всего инобытие, пред- стоящее.

Вместе с тем эта абстракция времени временем ещё не выступает, являя чистую игру- со- смертью, трансцендентную фигуру преобразования-возрождения-перерождения (инициации).

Предстоящее (вечность) обретает временную наполненность в актуализации, в отношении с иным (бытием), в событии испытания реальным (реального испытания), раздвигая границы в здесь и сейчас зажатости присутствием силы (инобытия, духа игры-импровизации).

Разумеется, подобный набросок «чистой структуры времени» предварителен.

Полная реконструкция времени, история его отношения с более привычным и вышедшим на центральные позиции временем- повтора, история разделения и нового соединения времени и пространства требуют более детального проникновения к истокам времени и к обстоятельствам его преобразования в историю.