Сновидения как эманация «общественного подсознания». Статья первая. Постановка проблемы

Королев Сергей Алексеевич доктор философских наук ведущий научный сотрудник, Институт философии Российской академии наук 119991, Россия, г. Москва, ул. Волхонка, 14/1, стр. 5, оф. 428 Korolev Sergei Alekseevich Doctor of Philosophy Leading research assistant at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 119991, Russia, g. Moscow, ul. Volkhonka, 14/1, str. 5, of. 428 s_a_korolev@list.ru Другие публикации этого автора

Сон – важнейшая часть человеческого существования. Необходимо дифференцировать сон как процесс, как состояние организма противоположное бодрствованию, и сновидение как специфический феномен психической жизни человека. И то и другое является предметом анализа и осмысления специалистов многих отраслей научного знания: психологов, психоаналитиков, философов, антропологов, филологов, социологов, медиков, даже порой политологов. Нас интересует сновидение; но в случаях, когда смысл фразы очевиден, и не может произойти смешения понятий «сон» и «сновидение», мы в некоторых случаях будем употреблять житейский, обыденный термин «сон» для обозначения отдельного конкретного, имеющего «начало» и «конец» сновидения.

В научной литературе существуют различные подходы к анализу сновидений, их роли в жизни индивида и взаимоотношений с реальностью. При этом различные ученые ставят перед собой разные исследовательские задачи. Кому-то важно разобраться в том, как работает индивидуальное подсознание, каков механизм воспроизводства элементов реальности в сновидении. Другие пытаются соотнести совокупность фактов, предметов и событий, явленных нам в сновидениях, с неким символическим рядом и через дешифровку подобного рода символов «вскрыть», «расколдовать» сознание индивида. Третьим хотелось бы установить, что означает тот или иной сон в контексте будущего сновидца, найти алгоритмы истолкования сновидения как ключа не только к прошлому и настоящему, но и к грядущему. Наконец, четвертые в подобном понимании и истолковании видят не контуры гипотетического будущего, а инструмент терапии, лечения сновидца, избавления его от неврозов и комплексов.

Наиболее значимым ориентиром для автора этой работы является концепция сновидений Карла Густава Юнга: либидо не всесильно, не все психические расстройства и дисгармонии обусловлены подавленной сексуальностью и вытесненными желаниями, на их возникновение и развитие влияют самые разнообразные социальные факторы, прежде всего, различного рода жизненные коллизии и драмы. Так что сновидения представляют собой не только порождение либидо, следствие подавленных инстинктов – они «выражают некое сообщение, которое пытается передать подсознание»^{[21, с.22]}, и это сообщение может касаться любой стороны бытия человека. При этом Юнг с большим пиететом относился к Фрейду с его по преимуществу сексуально детерминированным прочтением и интерпретацией сновидений.

Наша исследовательская задача – достаточно скромная. Нам хотелось бы – не в рамках данной отдельной статьи, а в ходе некоего достаточно длительного исследовательского процесса – хотя бы в самых общих чертах понять, как отражаются в сновидениях некой совокупности индивидов определенного рода социальные реалии, как они обозначают себя в пространстве сновидения и каково эмоциональное отношение индивидов к этой новой, уже сновидческой, реальности. Хотелось бы также выявить, хотя бы в первом приближении, как выстраиваются и взаимодействуют между собой своего рода «элементы реальности», проникающие в ткань сновидения, и каковы особенности подобного рода комбинаторики.

Это скорее аспект наблюдения и систематизации, нежели попытка сколько-нибудь исчерпывающего (и, следовательно, амбициозного) объяснения и интерпретации. В какой-то степени этот исследовательский вектор противоположен индивидуализации, принципу работы психоаналитиков. «Несмотря на то, что любой сон требует индивидуального подхода, какие-то обобщения необходимы – для классификации и прояснения материалов, получаемых психологами от изучения многочисленных пациентов»^{[21, с.54]}, – писал когда-то К.Г. Юнг (правда, это было сказано о классификации, разделении на типы людей, не продуктов их подсознания). Нам представляется, что индивидуальный подход – это средство решения тех или иных проблем конкретного индивида. Но если мы говорим о воспроизведении в пространстве сновидения той или иной реальности, то для нас должны существовать и быть значимыми также типология и классификационные матрицы. Ибо, как нам представляется, бессознательное множества весьма похожих (с точки зрения не психологической организации, а социальной типологии) друг на друга людей работает сходным образом и генерирует сходные продукты.

Речь идет не о «коллективном бессознательном» в юнгианском понимании, которое является продуктом наследуемых структур мозга. Скорее, это своего рода «сумма» бессознательного многих индивидов, квинтэссенция, сгусток индивидуального бессознательного, порождающая сходные образы, окрашенные сходными эмоциями. Вспомним, кстати, что Юнг когда-то предлагал «взглянуть на мгновение на человечество как на отдельную личность»^{[21, с.80]}.

Как известно, в марксистской традиции одним из ключевых является понятие «общественное сознание», интерпретируемое как отражение общественного бытия, как совокупность коллективных представлений, присущих определенной эпохе. В этой концептуальной матрице общественное сознание выступает как своего рода alter ego общественного бытия. Феномен, проявления которого фиксируются в данной работе, по аналогии с общественным сознанием можно было бы назвать общественным подсознанием. С той, разумеется, оговоркой, что это – не строго научное понятие, а своего рода метафора, описывающая феномен, который, кажется, еще не имеет общепринятого научного наименования.

Надо заметить, что термин «общественное подсознание» не является ноу-хау автора. Он иногда, хотя и нечасто, встречается в научных публикациях. М.А. Хевеши, например, высказывает мнение, что у Фрейда в качестве социального «Оно» выступало именно «общественное подсознание»^{[18, с.122]}. Термин «общественное подсознание» также имеет хождение в работах, посвященных астрологической, эзотерической и т. п. проблематике (которая, заметим, не близка автору). Очевидно все же, что относительно новым является не сам термин, а тот концептуальный контекст, в котором понятие «общественное подсознание» используется в данной работе.

Соответственно, и юнговское понятие архетипа вписывается в эту дуальную оппозицию общественного сознания – «общественного подсознания» весьма специфическим образом. «В жизни столько архетипов, сколько типичных ситуаций»^{[19, с.158]}, – констатирует Юнг. Нам бы хотелось соотнести типичные ситуации не с архетипом, понимаемым в жестком юнговском смысле (архетип как наследуемая структура), а с более широким пониманием термина «архетип», предполагающим использование его для обозначения всех статических образований и конфигураций, а также динамических событий в психике, обладающих универсальным и трансуниверсальным качеством^{[4, с.16]}.

Подобный подход к сновидениям коррелирует с проблематикой явного (манифестного) содержания сновидений, которое, по признанию Джейкоба Спаньярда, до сих пор «остается пасынком психологии сновидений»^{[14, с.226-262]}. Ведь в классическом психоанализе манифестному сновидению обычно отводится роль лишь исходной точки в процессе поиска свободных ассоциаций (опираясь на которые только и возможно истолковать, «расколдовать» сон). «Понимание элемента сновидения заключается в том, что он не является собственным [содержанием], а заместителем чего то другого, не известного видевшему сон…»^{[15, с.59]} (З. Фрейд).

Заметим, что позиция самого Спаньярда, опубликовавшего в свое время любопытное исследование о явном содержании сновидений, во многих отношениях близка к нашему подходу: «Мой тезис состоит в том, – пишет этот голландский психиатр и психоаналитик, – что явное содержание сновидения обычно имеет внутренне конфликтный аспект, что и дает возможность оценить поверхностный слой конфликта и построить потенциально полезную интерпретацию». Подобный подход, несмотря на все оговорки Спаньярда, очевидным образом противоречит презумпции Фрейда, согласно которой манифестное содержание сновидения не следует принимать всерьез.

Фрейд, если говорить об общей тенденции его мысли, общей логике концептуализации, стремился оторвать интерпретацию сновидений от повторяющихся, стандартных, типичных ситуаций, которые в этих сновидениях разворачиваются. Он стремился понять сны прежде всего не как проекцию типичного, а как констелляцию символов, для которых событийная канва – лишь видима оболочка, а содержание и смысл сновидений можно расколдовать, только поняв символические смыслы фигурирующих в них реалий.

Однако давление реальности, очевидно, было настолько ощутимым, что Фрейд счел необходимым сделать своего рода исключение из предложенного им магистрального метода интерпретации сновидений. И признать, что сон – не только символическое пространство, не только игра символов, но и проекция реальных жизненных ситуаций. Которые специфическим образом отражаются в так называемых типических сновидениях.

Поэтому тот пласт сновидений, который мы обозначаем условно-метафорически как производное «общественного подсознания», следует соотнести именно с фрейдовским понятием типических сновидений (сновидения о наготе, об экзаменах, о смерти близких людей, о пожаре, об опоздании на поезд и т. п.). «Сновидения эти представляют собою довольно необычный случай того, что мысль сновидения, содержащая вытесненное желание, не претерпевает влияния цензуры и в неизменном виде переходит в сновидение»^{[16, с.151]}. Фрейд понимает под типическими сновидениями прежде всего «сновидения, испытываемые почти каждым в совершенно одинаковой форме»^{[16, с.136]}, сновидения, характеризуемые «наличием частого повторения одного и того же явного содержания их у различных субъектов»^{[16, с.157]}. «Мы примемся… с особыми ожиданиями за приложение нашей техники толкования сновидений к этим типическим сновидениям и признаем лишь весьма неохотно, что наше искусство не совсем подтверждается на этом материале»^{[16, с.136]}, – констатировал основоположник психоанализа. В подобных случаях, замечает Фрейд, ассоциативный материал, доставляемый в наше распоряжение сновидящим, лишь в редких случаях бывает достаточным для толкования, поэтому лучшее понимание таких сновидений должно быть создано на большем ряде примеров^{[16, с.154]}.

Отметим, что каждая эпоха пополняет лист типических ситуаций, которые прорываются в сновидениях. Например, обретение последнего десятилетия – кошмары про ЕГЭ.

«Мне приснилось, что я сдавала ЕГЭ и забыла написать в бланке свою фамилию и номер ученика. Самые страшные кошмары – про школу» (пользовательница твиттера @melik_nubarova, 06.06.2013).

«Мне такой ужасный сон приснился! Будто бы я не обособила причастный оборот запятыми и провалилась на ЕГЭ. Проснулась в холодном поту. Я больна» (пользовательница твиттера @dasha_sl_, 06.06.2013).

«Приснился Иван, сказал, что у него 354 балла за ЕГЭ. Что мне этим хотело донести мое подсознание – неизвестно» (пользователь твиттера @andabottleofrum, 06.06.2013).

«Приснилось, будто по ЕГЭ по русскому набрала 7 баллов… Быстрее бы узнать результаты» (пользовательница твиттера @nadya_safiulina, 06.06.2013). И т. д.

О массовом характере подобных фобий и тотальной тревожности, проецирующейся в сновидения и затем прорывающейся в записях фигурантов, можно судить хотя бы по тому, что все четыре процитированных выше твита имеют одну и ту же дату. Иными словами, концентрация, «плотность» подобных записей (и, следовательно, снов) чрезвычайно высока.

В качестве объекта анализа (и вместилища «типичных ситуаций») нами избран весьма специфический продукт подсознания. Речь идет о воспроизводстве в пространстве сна реалий некоторых базовых микросоциумов, в которые включены индивиды и человеческие множества. Они, как было показано в ряде работ автора, одновременно являются и микросоциумами власти. Именно здесь, на микроуровнях социальности, функционируют разного рода дисциплинарные техники и практики. Поэтому этот класс сновидений мы, с большой долей условности, называем дисциплинарными снами. Разумеется, упомянутые выше микроструктуры определенным образом вписаны в «большое» пространство власти, формируемое, стягиваемое воедино уже не столько дисциплинарными технологиями, характерными для микрокосмов, сколько весьма жесткими макротехнологиями^[9]. И этот аспект также находит отражение в пространстве сна.

Дисциплинарные микроструктуры – или микросоциумы власти – это воинская часть («армия», как у нас принято выражаться в обиходе); школа; в недавней истории – трудкоммуна (находившаяся на стыке школы, исправительного заведения и небольшого, типа мастерских, производства); военно-учебное заведение (симбиоз школы и армии); промышленное предприятие (завод, фабрика); студенческое общежитие; коммунальная квартира; фирма, выступающая перед нами в ипостаси микроструктур офисного типа, и т. д.

Автор посвятил немало усилий изучению подобного рода микросоциумов власти^{[7; 12; 10; 8; 11]} и полагает, что некоторые результаты проделанной им ранее работы могут оказаться полезными при анализе тех или иных матриц «общественного подсознания», тех или иных универсальных и трансуниверсальных не-юнговских архетипов. В этих случаях, как представляется, некие элементы реальности, воплощенные в сновидениях, некие фантомы, генерируемые в пространстве сна, могут быть сопоставлены с реальными параметрами данных микростуруктур, с тем, что мы знаем об их функционировании.

Но выделение «дисциплинарных снов» из всего пласта стереотипных, массовидных, повторяющихся сновидений связано не только с субъективными предпочтениями автора и характером его научных интересов. Дисциплина – это всегда давление на индивида, пресс некоего весьма специфического типа власти, ограничение возможностей и прав этого индивида. И «дисциплинарные» сновидения – своеобразная проекция этой ситуации давления.

Нас в данном преломлении темы интересуют не столько сон и механизмы кодировки и перекодировки реальности, сколько логика отражения в сновидении определенного рода дисциплинарных реалий и знак отражения, эмоциональная окраска отблесков реальности, явленных нам «общественным подсознанием». Еще Юнг указывал на неразрывную связь образа и эмоции: «Если один из этих элементов отсутствует, значит, нет и архетипа. Один только образ сам по себе – это лишь слово-изображение, мало что значащее. Будучи же заряжен эмоциями, образ приобретает трепетность (или психическую энергию), динамизм, значимость»^{[21, с.95]}. И с этим трудно не согласиться.

Важно понять, что сновидение – это не только проекция реальности. Сновидение – некая новая реальность, занимающая в конечном счете место в сознании индивида и так или иначе влияющая на это сознание. В свое время Юнг предположил, что «бессознательные процессы постоянно и повсеместно подводят к сознанию такие содержания, которые, будучи познанными, увеличивают объем сознания. Рассматриваемое таким образом, бессознательное выступает в качестве источника опыта, не определенного по объему. Если бы оно было просто реактивным по отношению к сознанию, то его можно было бы точно определить как психический зеркальный мир. В таком случае главный источник всех содержаний и функций находился бы в сознании, а в бессознательном просто-напросто нельзя было бы найти ничего иного, кроме как искаженных зеркальных отражений сознательных содержаний»^{[22, с.185]}. Поэтому бессознательное для Юнга – это не просто реактивное отражение, а самостоятельная продуктивная деятельность, специфическая сфера человеческого опыта, особый мир, особая реальность. И об этой реальности, полагает Юнг, можно сказать то же самое, что мы говорим о внешнем мире как сфере опыта: она на нас воздействует, как и мы воздействуем на нее^{[22, с.185]}.

Иными словами, если бы мы захотели перефразировать знаменитое высказывание Маркса – «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»^{[13, с.491]} – применительно к нашей проблематике, оно должно было бы звучать так: «Не подсознание людей определяет их бытие, а их бытие определяет их общественное подсознание. И наоборот».

Начнем с обширной цитаты из Эриха Фромма: «Большинство сновидений имеет одну общую особенность: они не следуют законам логики, которым подчинено наше бодрствующее сознание. Категории времени и пространства теряют свое значение. Мы видим живыми людей, которые уже умерли; мы оказываемся свидетелями событий, случившихся много лет назад. Два эпизода, происходящие одновременно во сне, возможно, наяву не могли бы иметь место в одно и то же время. Так же мало мы обращаем внимания на законы пространства. Мы без труда мгновенно перемещаемся на дальнее расстояние или можем находиться одновременно в двух местах; во сне два разных человека могут соединиться в одном лице, и один человек может внезапно превратиться в другого. Во сне мы поистине творим мир, где утрачивают власть ограничения времени и пространства, которые определяют нашу деятельность в состоянии бодрствования»^{[17, с.288]}.

Об «отсутствии времени» в сновидении писали и многие другие исследователи, например, А. Бергсон: «В течение нескольких секунд сновидение может развернуть перед нами ряд событий, которые заняли бы во время бодрствования целые дни»^{[1, 76]}.

Иными словами, в сновидении, как представляется, фигурирует субъективное время и субъективное пространство. Но субъективное время и субъективное пространство – это не только эманация подсознания, это некая реальность, существующая и вне процесса сна. Еще раз: так, неадекватно, субъективно, с массой различного рода аберраций воспринимает пространство и время наше сознание, не только подсознание.

В самом деле, движение в пространстве – константа множества сновидений. Но каково оно, это пространство? Какова его специфика? Во сне мы видим субъективное пространство, некий виртуальный пространственно-временной континуум. Знаменитый французский историк Ф. Бродель полагал, что истинной единицей измерения пространства является скорость, с какой преодолевает его человек^{[3, с.87]}. Пространство, физическое пространство – относительно, скорость – абсолютна. Не наоборот. В сновидении же истинным является только само движение, перемещение, скорость уже не имеет значения, поскольку она, скорость, исчезает, человек переносится из одной точки пространства в другую стремительно, мгновенно – или оказывается не в состоянии переместиться в нее вовсе.

Пространство сновидения в каком-то смысле ближе к нашему непосредственному, повседневному, а не абстрактному, умозрительному восприятию пространства. Вот типичная ситуация: мы выходим из дома, идем к автобусной остановке. Пять-десять минут перемещения в пространстве физическом: бодрым шагом от дома до остановки. Потом от конечной остановки минута пешком до метро. И вот уже сидим (или стоим – как повезет) в вагоне метрополитена. Сидим/стоим неподвижно, на месте. А движется, преодолевает пространство вагон. Скорость перемещения не ощущается. Фиксируется только время, время-в-пути. Потом мы поднимаемся из-под земли наверх и, прошагав еще пять-десять минут, оказываемся на работе. Умозрительно мы преодолели десяток-другой километров. Но рациональность иного рода, совокупность непосредственных физических ощущений, повседневный опыт, оттесненный далеко на второй план и наделенный статусом неполноценного, второстепенного знания, подсказывают нам, что мы перемещались в пространстве совсем немного, всего три коротких отрезка от 10 до 15 минут суммарно. И физическая усталость, вернее, отсутствие оной, соответствует перемещению в пространстве в течение сравнительно короткого времени.

Пространство сна – это своего рода микст аналитического пространства, о существовании которого мы знаем, и физически, непосредственно преодолеваемого нами пространства. В свою очередь, время сновидения – это не жестко хронометрированное время нашей реальной жизни, а аналог разорванного времени нашей памяти. Которая произвольно и без всяких ограничений компонует фрагменты впечатлений, относящихся к различным временным периодам нашей жизни.

В процессе сна происходит переработка в особом автоматическом режиме и селекция полученной индивидом ранее, на протяжении всей предыдущей жизни, информации, восстановление «пятен памяти» (М. Осоргин), возвращение к ним. Причем происходит это в специфической ситуации, когда мозг не получает новой информации, способной заслонить, оттеснить старую (или получает ее в минимальных количествах). Время сна – это не время жизни, это время памяти.

Подобное понимание близко к интерпретации проблемы сновидений, предложенной А. Бергсоном. «Я считаю, что вся наша прошлая жизнь сохраняется до мельчайших подробностей, что мы ничего не забываем, и что все, что мы чувствовали, воспринимали, думали, желали со времени пробуждения нашего сознания, живет неразрушимым. Но те воспоминания, которые моя память сохраняет в самых темных глубинах, находятся там в виде невидимых призраков. Они стремятся, быть может, к свету, но они не пытаются даже туда подняться: они знают, что это невозможно, что я, живое и действующее существо, имею других дела помимо того, чтобы заниматься ими. Теперь предположите, что в данный момент я становлюсь безучастным к настоящему положению, к настоящему действию, одним словом, ко всему тому, что до сих пор фиксировано и направляло мою память. Предположите, другими словами, что я засыпаю. Тогда поднимаются эти воспоминания, чувствуя, что я удалил препятствие, приподнял трап, удерживавший их в подпочве»^{[1, с.66-67]}.

Французский философ весьма впечатляюще описывает механизм генерирования сознанием «компонентов» сновидения. Воспоминания «встают, мечутся, исполняют во мраке бессознательного грандиозный танец мертвецов. И все бегут к двери, только что приоткрывшейся, все желали бы пройти в нее, но они не могут этого сделать, так как их слишком много. Кто же будут избранными из этого множества званных? Нетрудно угадать это»^{[1, с.67]}. Реализовать себя в сновидении, согласно Бергсону, имеют шанс только воспоминания, ассоциирующиеся с какими-то компонентами настоящего, с чем-то виденным и слышанным сновидцем: «Из числа воспоминаний-призраков, стремящихся наполниться цветом, звучностью, одним словом, материальностью, преуспеют лишь те, которые смогут ассимилироваться с цветной пылью, нами замечаемой, с внешними и внутренними шумами, нами слышимыми, и т. д. и которые вместе с тем будут более подходить к тону нашей общей чувствительности. Когда произойдет это соединение воспоминания и ощущения, мы будем иметь сновидение»^{[1, с.67]}.

Эти рассуждения Бергсона могут показаться несколько наивными, ибо относятся к периоду до великих открытий Фрейда (его книга «Толкование сновидений», ознаменовавшая рождение психоанализа, появилась в 1900 г., цитированная выше лекция Бергсона в парижском Психологическом институте датируется 1901 г.). Хотя у Бергсона уже проскальзывает слово (вероятно, еще не термин) «бессознательное»: «Исследовать глубочайшие тайники бессознательного, работать над тем, что я только что назвал подпочвой сознания, – такова будет главная задача психологии в наступающем столетии»^{[1, с.78]}. По сути, размышления Бергсона рубежа двух веков – это уже почти психоанализ, нечто близкое к психоанализу, только без психоанализа. В частности, идея реконструкции и расшифровки скрытого содержания сновидений Бергсону не близка. Он предпочитает говорить о воспоминаниях, которые в расшифровке, в расколдовывании как будто не нуждаются. К тому же идеи свои французский философ выражает несколько архаическим, в сравнении с Фрейдом и его последователями, языком. Но в концепции сновидений Бергсона в целом, безусловно, есть рациональное зерно.

Возвращаясь к Фромму: следует, на наш взгляд, дифференцировать ситуацию появления в сновидениях уже не живущих на этой земле людей и отнесение разворачивающихся в сновидении сюжетов к определенному времени – настоящему, прошлому, будущему. Типологически наиболее распространенным является, на наш взгляд, общение с уже ушедшими в небытие людьми в контексте нынешнего, настоящего (для сновидца, с его позиции видения) времени. Причем чаще всего это общение самое непосредственное и, более того, бытовое. Приведем для иллюстрации ряд примеров, в которых фигурируют известные персонажи.

«Сегодня приснилось, что в гости пришел И. Сталин. Просто спросить, как дела. Я его познакомил с дедушкой, они о чем-то долго беседовали» (пользователь твиттера @Dan771k, 12.11.2013).

Нечто очень похожее: «Сегодня мне приснилось, что я сижу на паре, к нам зашел товарищ Сталин и начал расспрашивать, что мы проходили на прошлой лекции. Никто не помнил, а я правда помнила и сказала ему об этом. Сталин ответил, что, раз помнишь, выходи и читай стихотворение. И посадил меня за детектор лжи. В итоге вместо стихотворения я прочла куплет песни Люмена “Гореть”. И это прокатило! Он похвалил и отпустил меня» (запись в сообществе «Сны» сети Вконтакте, 05.11.2013).

«Приснилось, что Л.И. Брежнев выписывает мне доверенность на участие вместо себя на Политбюро ЦК КПСС» (пользователь твиттера @caseshot71, 27.10.2013).

«Сегодня мне приснилось, как я разговаривала со Львом Толстым, и он рассказывал мне о “былых временах, бабах, пойле и забавах”» (пользовательница твиттера @MashaKsiondzyk, 12.06.2013).

«Приснилось, что летел на космическом шатле на Марс с @Elvira_T_music, а главным пилотом был Лев Толстой» (пользователь твиттера @jenemsbskellerm, 19.04.2013). И т. д.

Примечательно, что знаменитые личности прошлого существуют в пространстве сна абсолютно на равных с ныне живущими фигурантами. И конструкции этих снов, и их сюжеты, точнее, алгоритмы сюжетообразования совершенно аналогичны разнообразнейшим, порой абсурдистским, коллизиям, в которые втянуты ныне здравствующие персонажи во всем массиве доступных нам «сновидческих» записей.

Работа с конкретным материалом (а записи снов или о снах, – это, говоря языком историков, своеобразный массовый источник) как будто показывает, что сон представляет собой проекцию реальности, и прежде всего проекцию реальности. Пространство сна настолько походит на пространство реальной жизни, что еще раз заставляет нас вспомнить известную формулу «бытие определяет сознание», а, вспомнив, задуматься – может быть, и подсознание тоже? После знакомства с пластом текстуально зафиксированных сновидений (автор нашел в социальных сетях и обработал несколько сотен записей снов) остается ощущение погружения в реальную жизнь. Несмотря на то, что все описанное – не реальность, а некие ее отблески и/или часто совершенно новые ее конструкты и новые, непредсказуемые конфигурации персонажей и событий.

Вместе с тем, анализируя отношение сновидцев к «явленным» им (и ставшим известным нам в их пересказе) снам, мы вынуждены констатировать, что это погружение, в основном, в негативную реальность и негативные эмоции. «По всей видимости, – пишет Юнг, – явленное сновидение содержит не следы исполнения желания, а скорее опасения или тревоги, следовательно, прямую противоположность предполагаемого бессознательного импульса»^{[19, с.168]}.

Логика событий, происходящих в сновидениях, загадочна и непостижима. Мир сна наполнен реально существующими людьми и предметами и пронизан ирреальными, не существующими связями между ними. Если где-то и существуют в полной мере тайные пружины власти, безличные силовые взаимодействия, та самая фукианская власть, которая всесильна и невидима, то именно в пространстве сновидения. Человек действует в своих снах так, как будто он и в пространстве сновидения подвержен силовому полю власти. Но власть мистифицируется, принимает облик неведомой, неперсонализированной, тайной и неодолимой силы. Невозможно бороться с ней. Поезд уходит. Вещи остаются на перроне. А самого сновидца ведут на казнь или грозят оборвать его жизнь каким-нибудь иным способом.

Исследователи отмечают, что сновидения воспроизводят более драматические картины существования индивида, нежели это имеет место в его реальной жизни. «Степень травматичности ленты событий, рисуемой сновидением, – пишет, например, И.А. Бескова, – может многократно превышать степень травматичности окружающей субъекта реальности»^{[2, с.190]}.

Складывается впечатление, что очень большую роль в формировании контента «явленных снов» (Фрейд), архетипов «общественного подсознания» (архетипов в самом широком, не специфически юнгианском смысле слова) играет вытесненный под порог сознания страх. В лучшем случае – некие разновидности или отблески этого страха: беспокойство, тревога, напряженное ожидание бед или неприятностей.

Это, однако, не означает, что мы предлагаем рассматривать вытесненный страх в качестве фактора, определяющего наш подход к понимаю сновидений и «общественного подсознания» в целом как социального феномена, подобно тому, как Фрейд считал, что сны детерминируются вытесненными сексуальными желаниями, а Альфред Адлер – подавленным субъектом инстинктом власти. Скорее, страх – один из факторов, формирующих образы и конфигурацию сновидений. Нам кажется вполне разумной постановка вопроса о необходимости и возможности сочетания различных подходов к изучению сновидений, воплощенных в концепциях ряда крупных ученых и мыслителей (Фрейд, Юнг, Адлер, Фромм и т. д.). Это мнение, кстати, разделяют и некоторые современные исследователи. Так И.А. Бескова полагает, что все сохранившие на сегодняшний день свое значение, «выжившие» теории сновидений в некотором отношении верны, все они – в той или иной степени – передают и отображают что-то действительно значимое для понимания этого феномена. Иначе говоря, эти теории «описывают одно и то же явление не только по-разному, но зачастую противоположным образом и при этом на самом деле что-то в нем верно улавливают (раз все еще имеют приверженцев, существуют)»^{[2, с.5]}. Эта ситуация, по ее мнению, «означает, что само описываемое явление таково, что допускает эти разноплановые трактовки»^{[2, с.5]}.

Систематизация «сновиденческих» записей возвращает нас также к вопросу о соотношении сознания и подсознания. Юнг пишет: «Наше подсознание бывает занято множеством временно угасших образов, впечатлений, мыслей, которые продолжают влиять на наше сознательное мышление, хотя и являются потерянными»^{[21, с.28]}. Но, весьма возможно, что одни и те же образы, впечатления, мысли составляют содержание как сознания, так и подсознания, причем в одно и то же время. Возможно, эта максима и есть доведение до логического конца юнгианской идеи единства сознательного и бессознательного.

И если «забытая» (по Юнгу) идея «выталкивается» подсознанием в пространство сновидения и становится снова воспринимаемой нами, оказывается после пробуждения воспроизводимой сознанием, значит ли это, что она ушла из подсознания? Едва ли. Это как возможность нежелательной беременности для проживающей в общежитии студентки (реализуемая в десятках и сотнях снов) – нечто, отягощающее одновременно и индивидуальное сознание, и индивидуальное подсознание. И, в силу социальности коллизии, становящееся социальным феноменом, частью «общественного подсознания».

Результаты деятельности бессознательного часто ставят в тупик носителя этого бессознательного и порождают массу вопрошений. Они провоцируют авторефлексию, заставляют человека задавать себе вопрос: почему мне снится это, хотя никаких оснований, чтобы это снилось мне, нет? И что я такое, если это мне снится? Это принято называть процессом осознанивания: он тоже находит отражение в того типа источниках, на которых основана данная работа.

Действительно, нельзя не отметить широкий, если не массовый, интерес к причинам возникновения сновидений, которые кажутся самим субъектам, самим сновидцам странными, шокирующими и т. д. Этот интерес, в основе свой тревожный, нередко камуфлируется показной легкостью отношения к факту, самоиронией. Но на массовом уровне, когда мы имеем дело десятками записей в социальных сетях, он может и должен истолковываться как симптом серьезный, как проблема. Приведем несколько примеров.

«Ах, эти сны! Я вот никак не могу разобраться, так что такое все-таки “сон”? Это предсказание будущего или отражение прошлого? Согласно Фрейду – второе, а вот по личному опыту можно сказать, что первое…» (пользовательница сети Liveinternet raily_with_love, 31.03.2007).

«Ну, по поводу снов – иногда вижу два кошмара: во-первых, будто снова забрали в армию (по второму разу; кругом знакомые физиономии, все смеются, устраиваются в казарме... в общем, всё по новой...) и, во-вторых, сдача экзамена. Здесь сложнее – предмет всегда какой-то вроде математики или теормеха, я почему-то сдаю не со своей группой, в каких-то абсолютно незнакомых аудиториях, почему-то ни в зуб ногой, ни шпаргалок, ни конспектов – короче, ужас! Спрашивал у знающих людей – посмеялись и сказали, что именно эти кошмары – типовые. Но происхождение мне так и не объяснили!» (пользователь ЖЖ sir_nigel, 12.09.2011).

«Приснилось, как Путин пригласил на обед в ресторан, заказал краба, потом убежал, не заплатив. Мозг, что происходит с тобой?!» (пользовательница твиттера @rodionova_ept, 23.07.2012).

«Мне сегодня снилось, что я долго рассказываю какому-то молодому сельскому библиотекарю про Сартра, потом одеваю военную рубашку и прячусь в лесу с каким-то важным документов от ровных рядов марширующих солдат и пытаюсь пробраться до ж/д станции... Вот это было здорово! Вот это была ЖИЗНЬ! Пойти что ли опять спать? А может это была моя настоящая жизнь, а это – Питер, школа и все это дерьмо мне только снится??? Никто не знает...» (пользователь ЖЖ guma, 22.09.2003).

Иными словами, рефлексия в нашем нерефлексирующем обществе жива. Думается, это не только любопытство, не только жгучий интерес, испытываемый индивидами к одной из самых загадочных сфер человеческого существования, – это своеобразный поиск самоидентификации, элемент самопознания становящейся (становящейся, поскольку, как мы помним, интернет и социальные сети – это сегмент, где преобладает молодежь) личности. Человек ощущает себя как тайну. И это прекрасно.

Резервуар, из которого автор черпает фактуру, источник и канал информации – интернет, социальные сети. Здесь можно найти огромное количество записей, характеризующих, кратко или подробно, сновидения, их событийную канву и эмоциональное отношение «сновидца» к протекающим в пространстве сна событиям. Подчеркнем: реальное отношение к не всегда реальным и правдоподобным событиям.

Для контактов в социальных сетях характерен высокий уровень откровенности, что связано не только с распространенной, а в ряде сетей общепринятой анонимностью этого общения, но и с дистанцией, которую создает между индивидами виртуальное общение. В каком-то смысле эту откровенность можно сравнить с многократно описанной ситуацией общения случайных попутчиков в поезде. Или с ситуацией исповеди, с той только оговоркой, что исповедуются не одному постоянному и известному священнику (или психоаналитику, ибо это тоже своего рода «исповедь) – в соцсетях «исповедуются» сотням, а порой и тысячам «френдов» и «фолловеров». И за этими «исповедями», за этими проявлениями предельной открытости стоят не невротические проявления, не подлежащие терапии неврозы (хотя невротики, естественно, присутствуют не только в реальном, но и в виртуальном пространстве), а чаще всего стремление быть интересным для других или просто, без всякой задней мысли, общаться. Хотя момент автотерапии, скорее всего, бессознательной, тоже нельзя исключать. В любом случае, общение для посетителей социальных сетей является ценностью само по себе.

При этом пласт информации, появляющейся в социальных сетях, очень специфичен. Качества, присущие сетевой информации, – «ускользаемость» (позволим себе этот неологизм) и нефиксируемость. Нет никаких гарантий ее сохранности. Запись в соцсетях может удалить автор (например, в ситуации, когда он пожалел о своей откровенности или усомнился в ее целесообразности). Провайдер платного хостинга может удалить не то что запись, а весь сайт, на котором находится запись, например, за неуплату. Наконец, тот же провайдер может разориться – с весьма печальными последствиями для клиентов, которых он обслуживал.

Надо сказать, что историки и источниковеды достаточно рано обратили внимание на электронные документы. Уже в начале «нулевых» эти проблемы ставятся, прежде всего, исследователями близким к ассоциации «История и компьютер». Симптоматично, что как ни кратковременна и скоротечна была эпоха пейджинговой связи в России, специалисты успели поставить вопрос о значение пейджинговых сообщений для истории и исследования эпохи в целом. Хотя первоначально круг задач, которые можно было решить при помощи анализа подобных сообщений, представлялся им достаточно скромным: «Количественно-качественный анализ массива подобных сообщений позволил бы выявить временные рамки социальной активности авторов (в том числе, и по времени суток), а также определить тематику, которая наиболее волновала авторов сообщений»^[5]. И далее: «Потенциальная возможность их автоматизированной обработки с использованием методов контент-анализа заключается в том, что хотя они первоначально надиктовывались пользователями операторам пейджинговых компаний вслух, самими операторами они набирались в виде электронных текстов, которые в дальнейшем передавались на пейджеры. Таким образом, теоретически массивы этой текстовой информации должны были сохраниться в виде файлов на серверах, однако, по нашим данным, никто и никогда не ставил задачей прием этих текстов на архивное хранение и их обработку как источника»^[5].

И тогда же, в начале 2000-х, впервые был поставлена проблема использования электронных социальных сетей в качестве исторического источника. Небезынтересно, что тогда, на заре исследований соцсетей (а начиналась эта работа с изучения контента «Одноклассников» и «Вконтакте») они связывались специалистами-источниковедами прежде всего с «парадоксальным стремлением человека вновь попасть в свое прошлое» и «с феноменом массового исследования своего прошлого с попытками найти и установить контакты с людьми из него»^[5].

Уже в конце 1990-х – начале 2000-х некоторые историки и источниковеды начинают осознавать, что интернет, появление электронных документов (ЭД) сулит своего рода научную революцию. «Источниковедение должно понять, что для него наступает новая эра. Эра очень подвижных источников, которые не имеют характеристик прежнего документа. Источниковедение должно выработать новые методики работы с ними. А с другой стороны – взаимодействовать с архивами, прежде всего с новыми, для того, чтобы сведения, хранимые ими, удержали необходимую степень доказательности своего происхождения и аутентичности своей информации»^[23].

Очевидно, это понимание, этот посыл, этот пафос не разделялся историческим сообществом в целом, достаточно консервативным и не готовым расстаться со скептицизмом в отношении нового, непривычного, не вполне «солидного» класса документов. Уже цитированный выше И.Ф. Юшин охарактеризовал эту ситуацию в таких терминах: «Историки сталкиваются с большими информационными массивами, которые не только не “освящены” хранением в стенах архива, но и никак археографически не описаны, подвержены изменениям (!) и даже могут исчезнуть. Добраться до исторического факта, через внешнюю и внутреннюю критику документа (обуславливающую само появление такого документа), становится все труднее. Историки пока не видят в отечественных архивистах своих верных союзников»^[23].

Использование социальных сетей как источника, содержащего, по всей вероятности, невиданный ранее по объему и полноте массив записей о сновидениях, означает, помимо всего прочего, что исследователю приходится иметь дело с откровениями молодых или относительно молодых людей. Прежде всего, в силу того, что именно они, молодые, преобладают в социальных сетях. Кроме того, молодые более открыты и чаще готовы публично затрагивать достаточно личные, нередко интимные сюжеты. Это предопределяет определенную односторонность анализируемых текстуальных материалов и создает опасность интерпретации эманаций сознания определенной возрастной группы как эманации сознания всех.

Опыт пребывания в социальных сетях позволяет исследователю с высокой степенью вероятности различить фейк, имитацию, мистификацию – и вполне реальные эманации индивидуального сознания/подсознания. Исследователи весьма резонно отмечают, что сновидение нельзя придумать. «Хотя сновидение является весьма странным и чуждым сознанию образованием, для которого характерны спутанность, отсутствие логики, парадоксальность, сомнительная мораль и таинственные, пугающие, часто ужасные образы, его нельзя отнести к полностью случайным явлениям, безотносительным реалиям сознательной жизни. Любой, кто имеет хотя бы небольшой опыт анализа сновидений, знает, что сновидение нельзя придумать. Точнее (об этом знал еще Фрейд, отразивший данный факт в работе “Бред и сны в «Градиве» Иенсена”), попытка “сочинить” будет успешной лишь в том случае, когда в ход будут пушены те же самые механизмы фантазии, которые использует бессознательное в работе сновидения»^[6].

Иными словами, придумать, имитировать текстуальный образ сновидения – задача весьма нелегкая, требующая незаурядного таланта и уникального умения проникать в тайны бессознательного. Попытка придумать сон, не обладая этими качествами (а кто, собственно, ими обладает?), обречена на неудачу. Повторим еще раз: вдумчивый, ответственный исследователь вполне способен отличить фейковую запись в соцсетях от записи, отражающей реальность и стимулированной этой реальностью.

Думается, в данной работе (как и в последующих, где мы надеемся обратиться к нашей обширной базе данных по «дисциплинарным снам») нет необходимости давать ссылки на интернет-страницы, где размещены посты и комментарии, которые мы цитируем. Читатель сможет без труда найти соответствующий пассаж, введя в поисковик, например, в расширенный поиск Гугла или Яндекса, ту или иную фразу и таким нехитрым способом выйдя на первоисточник.

Язык социальных сетей весьма специфичен. Мы считаем необходимым сохранять в наших работах все его особенности, исправляя лишь орфографические ошибки, причем только те, которые мы полагаем неумышленными (то есть речь не идет о «выправлении» намеренных искажений орфографии, выступающих как своего рода средство выразительности, как составляющая некой специфической для социальных сетей стилистики). Равным образом, мы, корректируя пунктуацию, стараемся не забывать о том, что игнорирование запятых и прочих знаков препинания часто является осознанной языковой стратегией пишущего. Мы также во многих случаях игнорируем неразличение строчных и заглавных букв (хотя из соображений чисто эстетических каждая новая запись, извлеченная нами из архива соцсетей, будет начинаться с заглавной буквы). Читателю, ожидающему от исследователя буквального, абсолютно аутентичного воспроизведения текста источников, придется также смириться со звездочками в словах, относимых нами к ненормативной лексике.

* * *

Сновидение – это способ, которым подсознание противостоит реальности, некий терапевтический механизм. Но, может быть, сны – это также и реальность, которой должно противостоять сознание? Ведь сны не только лечат, но и производят, по Юнгу, некие новые эмоции, и позитивные, и, что не менее важно для нас, негативные. Вспомните хотя бы широко известный фрагмент из воспоминаний Юнга: «…Я ощущал постоянное внутреннее давление. В какой-то момент оно стало столь сильным, что мне показалось, будто я схожу с ума»^{[20, с.215]}.

Но давление может быть не только внутренним, но и внешним. Как представляется, те сновидческие фантомы, которые аккумулированы в нашей базе данных и к которым мы предполагаем вернуться в последующих публикациях, также в значительной степени являются многократно опосредованными результатами некоего внешнего давления. Юнг, кстати, очень определенно писал в уже упомянутых выше воспоминаниях о влиянии на его личное психологическое состояние и на характер его сновидений окружающей действительности, общественной ситуации. Речь шла о давлении, которое находилось «вовне, в самом воздухе». В частности, он говорил о «мрачной и тяжелой» ситуации осени 1913 г. Это было предвосхищение грядущей войны, «потоков крови», катастрофы^{[20, с.217]}.

В какой степени новая реальность, производимая подсознанием, является следствием давления социума и в какой – результатом автономной деятельности самого подсознания, если хотите, работы машины подсознания, мы пока не знаем.